Неда Неждана

 

 

ПРЕДПОСЛЕДНИЙ СУД или

Перекличка

  

 

Посеребренный мюзикл.

          

 

 

 

 

Действующие лица:

1.       Борис Пастернак – ПАСТЕРНАК.

2.       Анна Ахматова – АХМАТОВА.

3.       Администратор, он же Осип Мандельштам –АДМИНИСТРАТОР.

4.       Марина Цветаева – ЦВЕТАЕВА.

5.       Николай Гумилев – ГУМИЛЕВ.

 

         Недействующие лица:

         музыкант и певица.

 

Возраст персонажей – средний – 30-45 лет – кроме Гумилева – возраст смерти (35) и Мандельштама – постаревший не по годам, седой, осунувшийся.

 

 

 

 Действие происходит осенью конца 40-х годов в «клубе», где реальные  прототипы никогда не встречались, но могли бы встретиться.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

     

 

 

 

 

 

 

      Авансцена. Холл некоего учреждения. Входит Анна Ахматова в элегантном, но  поношенном темном платье с потертым черным чемоданчиком в руке и дорогими украшениями, оглядывает помещение, в котором она находится, несколько растерянно, ставит посреди него чемодан. В это время входит Борис Пастернак, вглядывается в фигуру Ахматовой.

ПАСТЕРНАК: Анна Андреевна, вы ли это? (Ахматова оглядывается, улыбается).

АХМАТОВА: Борис Леонидович, вы как всегда кстати! Я здесь пропадаю пропадом.

ПАСТЕРНАК: (Идет к ней). Безумно рад вас видеть. Давно ли из Питера?

АХМАТОВА: Я здесь уже вторую неделю, а вы вот все торчите в своем Переделкине, ничего не знаете. Смотрите, как бы оно вас не переделало во что-нибудь несусветное.

ПАСТЕРНАК: Пока вы меня еще узнаёте. (Показывает на чемоданчик). Уже уезжаете?

АХМАТОВА: С чего вы взяли? (Указывает ногой на чемоданчик). С этого, что ли? Так я его теперь всегда ношу с собой. Очень удобно – поставишь, и можно посидеть немного. (Садится). Сколько времени уходит на ожидание чего-то. Времени и сил…

ПАСТЕРНАК: (Подходит, протягивает руку к руке). Позвольте. (Целует руку). Вы и на этом импровизированном стуле выглядите, как на троне. Правда, чудно выглядите.

АХМАТОВА: (Смеётся). Вы мне напомнили кое-что: знаете, какое мне дали прозвище? (Он кивает «нет», она наклоняется к нему, таинственно). Только никому не говорите – мне по секрету сказали. Королева-бродяга… Каково? Вот и сейчас – скитаюсь в Москве по знакомым – бездомная и беспастушья…

ПАСТЕРНАК: Вы здесь, я в Питере…

АХМАТОВА: Кстати, если надумаетесь еще раз сбежать на пару дней от благоверной - не забудьте теплые вещи захватить. Мне теперь и постелить то нечего, все теплые вещи отсылаю Леве…  (погрустнела).

ПАСТЕРНАК: Как там, ничего не слышно? (Кивает «нет», пауза). Анна Андревна, вы знаете, что мой дом всегда открыт  для вас…

АХМАТОВА: (Улыбается лукаво). Да полноте, голубчик, ваша разлюбезная Зинаида Николавна, только завидев меня, начинает метать такие громы да молнии! От одного ее взгляда от меня останется жалкая кучка пепла…

ПАСТЕРНАК: Вот уж ни за что не поверю, что вы кого-то боитесь, тем более мою Зину.

АХМАТОВА: Я теперь такая трусиха стала… Объясните уж ей как-то, что я на вас никаких видов не имею. Я с этим, как нынче говорят, завязала, морским узлом.

ПАСТЕРНАК: Не зарекайтесь, Анна Андревна…

АХМАТОВА: Да тут и без зарока все ясно. Что-то мы не о том совсем говорим. А вы здесь каким ветром?

ПАСТЕРНАК: Да вот пригласили выступить на литературном вечере, а вы?

АХМАТОВА: Тоже, странноватое приглашение (начинает искать его), разыскали меня у знакомых, принесли в конверте, говорят, распишитесь (достает  маленькую картонку пригласительного). А сегодня еще Духов день. Как-то не к добру это…

ПАСТЕРНАК: Вот, у меня такое же (достает свою, они сравнивают). А вы никого здесь не встречали?

АХМАТОВА: Нет, я только пришла, а тут и вы следом. А вы знаете, куда идти то?

ПАСТЕРНАК: Понятия не имею. Сейчас посмотрим. (Ходит в поисках какого-то выхода, но все закрыто, слышится звуки мелодии к романсу «Все мы немного у жизни в гостях», без текста).

АХМАТОВА: Стойте, вы слышите музыку?

ПАСТЕРНАК: (Увлеченный поисками). Кажется что-то отсюда… (Пробует тот выход, безуспешно).

АХМАТОВА: (Прислушивается, тихо). Это может показаться странным, но по-моему, это мелодия к моим стихам, я так это представляла (Напевает тихо). «Все мы немного у жизни в гостях, жить – это только привычка…» Слышите?

ПАСТЕРНАК: (В поисках). А кто написал этот романс?

АХМАТОВА: Не знаю, может, никто, и мне так просто показалось. (Мелодия уже не звучит). Я говорю бред, да?

ПАСТЕРНАК: (Закончив поиски, не  особо обратив внимание на слова Ахматовой).  Все может быть. Так или иначе, всюду закрыто. Может мы не туда попали вообще?

АХМАТОВА: Вот так вот оба и не туда? Но адрес то тот.

ПАСТЕРНАК: Может, опечатка?

АХМАТОВА: (Понизив голос). Я вот думаю, не происки ли  это Петра Ивановича?

ПАСТЕРНАК: Какого Петра Ивановича?

АХМАТОВА: (Особый заговорщический взгляд наверх, подмигивание). Да того самого, единственного и неповторимого милейшего Петра Ивановича… Неужели не знаете? (Пастернак смотрит растерянно). У вас случайно огонька не найдется?

ПАСТЕРНАК: Кажется, есть спички. (Начинает искать коробку спичек).

АХМАТОВА: (Достает ручку и клочок бумаги, начинает что-то писать, говорит отвлеченно, дает знак, что вокруг могут быть «уши»). Какая чудная погода…

ПАСТЕРНАК: Эта слякотная промозглость? Или промозглая слякоть? (Дает ей спички, Ахматова показывает  записку, закуривает, Пастернак читает одними глазами). Вы уверены?

АХМАТОВА: Я ни в чем не уверена. (Переходит на шепот, в это время поджигает записку и смотрит, чтобы она полностью сгорела, это похоже на отработанный обряд, включительно с  импровизированной пепельницей). Знаете, в последнее время мне из каждой подворотни мерещатся усы...

ПАСТЕРНАК: Какие такие усы?

АХМАТОВА: (Шепотом). Августейшие…

  (Входит Администратор – маленький, сухонький, бородатый с птичьей походкой).

АДМИНИСТРАТОР: (Повышенным тоном, слегка визгливо). Что за дым  в служебном помещении? Еще пожар устроите! А вдруг из искры возгорится пламя? Как предупреждали великие.

(Ахматова и Пастернак переглядываются, пряча улыбки,появление незнакомца их явно рассмешило).

ПАСТЕРНАК: (Гасит). Да какой пожар в такой сырости? Тут в пору грибы выращивать.

АДМИНИСТРАТОР: Грибы в тамбовских лесах выращивать будете, а здесь культурное учреждение.

АХМАТОВА: Да вот самокрутки учимся делать, по-пролетарски так сказать, не покажете ли как?

АДМИНИСТРАТОР: С пролетарством вы капитально пролетаете в силу явно не пролетарского происхождения. А пролетарии нынче не самокрутки, а папироски курят, но в специально отведенных для энтого местах. Кстати, кто вас сюда пустил?

ПАСТЕРНАК: (Достает пригласительный). Мы приглашены на литературный вечер. Мы поэты.

АДМИНИСТРАТОР: Да вижу, что не кони. Я учредитель и администратор мероприятия. Так что предъявите ваши документики. (Пастернак и Ахматова дают пригласительные, администратор рассматривает, достает какой-то журнал, раскрывает его). Так, теперь распишитесь вот здесь и здесь. (ПАСТЕРНАК: расписывается).

АХМАТОВА: А зачем вам подпись? Вы хотите продать ее в литературный музей?    

АДМИНИСТРАТОР: Вы всерьез думаете, что я на этом разбогатею? (Они встречаются глазами, АХМАТОВА: порывается что-то спросить, но  АДМИНИСТРАТОР: резко отворачивается, сует ей журнал). Не задерживайте процесс, репетиция вот-вот начнется.

ПАСТЕРНАК: Репетиция? Какая репетиция? Разве вечер не сейчас будет?

АДМИНИСТРАТОР: Вечер будет необычным, новаторским. Литературно-музыкально-театральная композиция с дебатами.

АХМАТОВА: С чем-чем?

АДМИНИСТРАТОР: Дебатами.

АХМАТОВА: Это смахивает на рецепт какого-то замысловатого блюда… А попроще нельзя? Как для простых советских непролетариев?

АДМИНИСТРАТОР: Вот что такое обычный вечер? Занудные писаки монотонно талдычат нетленки…

ПАСТЕРНАК: Что, простите?

АДМИНИСТРАТОР: Нетленные произведения. Сокращенно – нетленки. Публика вяло рукоплещет… Нет, это все явно устарело, мы пойдем другим путем. А посему нужна репетиция.

АХМАТОВА: Вы кажется, несколько ошиблись. Мы не артисты. К тому же разыгрывание стихов я не умею уважать, так что увольте…

АДМИНИСТРАТОР: Ничего, научитесь. Тем более играть вам прийдется всего-навсего себя. (Достает афишки-програмки). Вот, ознакомьтесь с программой вечера, а я позову вас через несколько минут и все объясню подробнее. (Быстро исчезает за дверью. Ахматова скручивает програмку не заглядывая, в раздражении ходит по холлу. Пастернак задумчиво смотрит на дверь, за которой исчез АДМИНИСТРАТОР, тоже не читая).

АХМАТОВА: Чушь какая-то. К чему эти театрализации, репетиции?… Скоро поэтов будут водить как медведей на ярмарке и показывать за деньги.

ПАСТЕРНАК: Он довольно странен… Какая- то фальшь в этом простонародничестве…

АХМАТОВА: Вы тоже заметили? (Резко подходит, таинственно, тихо, скороговоркой). Скажу больше, разве вы не видите – он похож на Осипа. Как  только он вошел, я чуть не поверила в невозможное - ему удалось бежать и он придумал все это, чтобы встретиться с нами конспиративно…

ПАСТЕРНАК: Это слишком фантастично. Правда, я мало знал его…

АХМАТОВА: Зато я предостаточно. Но как только этот тип заговорил – иллюзия исчезла: голос, манеры, походка – все другое. Он как бы Осип наоборот.

ПАСТЕРНАК: Как это?

АХМАТОВА: Трудно объяснить. Просто Златозуб был жутко смешлив и обаятелен, а этот… Мне кажется, он вообще не умеет улыбаться…

ПАСТЕРНАК: Вы говорите «был»? Это слухи или все-таки определенно…

АХМАТОВА: Наде вернулась посылка с надписью «адресат выбыл»…

ПАСТЕРНАК: Какое нелепое слово… За такие словечки начинаешь ненавидеть русскую грамматику…

АХМАТОВА: Скорее морфологию… И что же нам теперь делать со всем этим?

ПАСТЕРНАК: Для начала ознакомиться с этим (Брезгливо раскрывает программку, читает, внезапно меняется в лице). Матерь Божья!

АХМАТОВА: Что, что такое?

ПАСТЕРНАК: Вы только посмотрите, кто должен принимать участие в этой репетиции!

АХМАТОВА: Небось, весь цвет литпрофсоюза? (Раскрывает свой экземпляр, бледнеет). Николай Гумилев, Марина Цветаева, Осип Мандельштам… (Отбрасывает ее с ужасом, тихо). Я же говорила, это провокация. Проверочка на вшивость… (Срывается). Давайте сбежим! 

ПАСТЕРНАК: Погодите, Анна Андревна, давайте сперва попытаемся разобраться, что это значит. Может просто актеры будут читать стихи умерших или запись на пластинке…

АХМАТОВА: А вы заметили, что кроме нас – все покойники…

ПАСТЕРНАК: Относительно Мандельштама – еще неизвестно. И потом, возможно этот так сказать администратор – человек несведущий, этого просто не знает…

АХМАТОВА: Да при чем тут это? Вы что, не понимаете, что ни в каком виде – устном, письменном, патефонном, живом или мертвом тут не может быть расстрелянного Николая Гумилева. Сколько я ни пыталась добиться его реабилитации – все прахом… (Срывается). Единственное, что мне удалось – узнать место его могилы…

ПАСТЕРНАК: Тише…

АХМАТОВА: Да плевать… (Уже тише). Даже не могилы – а какой-то выгребной ямы, в которую сбросили тела…  Так что ни с петрушками, ни с шутами и свистоплясками  его стихи не прозвучат в официальном вечере. Понимаете?

ПАСТЕРНАК: Я понимаю только то, что ничего не понимаю… (Тихо). Погодите-ка, а может он просто сумасшедший?

АХМАТОВА: Не знаю, как он, но если я еще хоть немного здесь побуду… (Решительно берет чемодан). Вы составите мне компанию, Борис Леонидович? Или вы думаете, что вам дадут после этих (передразнивает Администратора) «дебатов» Нобелевскую премию?

ПАСТЕРНАК: (Останавливает ее, берет чемодан). Да при чем тут это? Убегать никак нельзя, пока мы не выяснили всех обстоятельств. Тем более, если это привет от незабвенного Петра Ивановича, как вы сами предположили. Ведь неизвестно, чем это все может обернуться. Следует расспросить, но с умом.

АХМАТОВА: Хорошо, вот вы и расспросите. Блесните умом. (Решительно ставит чемодан).

  (Дверь распахивается, оттуда звучит голос Администратораа).

АДМИНИСТРАТОР: Прошу входить. (Ахматова  и Пастернак  входят ТУДА (может, просто раздвигается занавес), Администратор в мантии и парике судьи, это клубный зал, на сцене – места для судьи и скамья подсудимых, сбоку – места для музыкантов). Проходите. Так, представляю Вам своих помощников: музыканта и певицу, которые пожелали остаться инкогнито. Кстати, они приготовили вам приятный сюрприз – романсы на слова ваших стихов. А пока, чтобы вы оценили исполнение, (музыкантам), спойте что-нибудь этакое русское народное, задушевное. Чтоб душа развернулась и обратно свернулась. «Ворона»! (Музыкант и певица начинают петь ВОРОНА, поют два куплета, в это время Пастернак и Ахматова оглядывают зал, делая друг другу еле заметные знаки: «будь осторожен», «не волнуйся» и т.д.. Мандельштам  сперва слушает, потом начинает «подвывать», поглядывая на них, а потом резко обрывает исполнителей жестом руки).

АДМИНИСТРАТОР: Что-то я смотрю, вы не слушаете, вам что, не нравятся русские народный песни? Брезгуете фольклорным искусством?

АХМАТОВА: Да почему же не нравятся? Нравятся. Оптимистичное начало для вечера. Жизнеутверждающее. Только я вынуждена вас разочаровать. Это не русская песня, а английская, и не народная, а авторская. Вальтер Скотт в переводе Александра Сергеевича Пушкина.

АДМИНИСТРАТОР: Эрудицию показываете? Что ж, она вам еще ой как пригодится. Это проверочка легонькая была, разминочка, так сказать.

ПАСТЕРНАК: Позвольте спросить, а что означает весь этот маскарад с судейской мантией? Это что же, суд инквизиции будет?

АДМИНИСТРАТОР: Зачем же инквизиции? Никакой инквизиции, что вы, у нас же не средневековье, а цивилизованная страна. Просто суд. Вот это и есть та самая театрализация. Я судья, по совместительству прокурор. А вы можете играть роли преступников, адвокатов, свидетелей. Вот вам скамья подсудимых, вот место защитника… (Мандельштам ходит и показывает все расположение в зале). Не правда ли, замечательно придумано? Судить – одна из главнейших страстей человеческих. Недаром даже Богам они приписывали судейскую миссию. Это выявление высшего наслаждения… (Вдохновенно расхаживает по залу). 

( Ахматова делает знак Пастернаку, указывая на афишу).

ПАСТЕРНАК: Позвольте узнать, а в какой роли будут представлены другие обитатели этой афиши (Показывает афишу)?

АДМИНИСТРАТОР: (Криво усмехается). А, обратили таки внимание. Да разные роли. Жертв, свидетелей,  помощников прокурора…

ПАСТЕРНАК: Но ведь они же уже… (Выразительный жест, обозначающий  покойников). Каким образом они могут играть?

АДМИНИСТРАТОР: Вот сейчас и увидите, каким. (Звонит в звоночек, все замерли, напряженная пауза, раскрывается дверь резко, как от ветра, но никто не входит. Дверь находится где-то вглубине – ложи, балкона, зала и так далее, важно чтобы она была в темноте и удалена от сцены, где происходит действие).

ПАСТЕРНАК: (Сдавленным голосом, натянуто шутливо). Вы что же, милейший, духов собираетесь вызывать?

АДМИНИСТРАТОР: Не разводите мне тут мистику. (В проеме двери против света появляются две фигуры в плащах с полуопущенными капюшонами).  Это актеры, любят, понимаете ли, спецэффекты. Двойники поэтов. Они будут представлять Гумилева и Цветаеву. (Актерам). Располагайтесь пока там. Вы понадобитесь позже. (Они садятся одновременно).

АХМАТОВА: А как же Мандельштам? (пауза).

АДМИНИСТРАТОР: Он объявится несколько позднее. Могу и я в случае чего сыграть. Вы наверное уже заметили некоторое сходство? Вот присмотритесь. Фас, профиль. (демонстрирует нарочито). Вот если еще бородку сбрить, так вообще… Но не сбрею, не надейтесь, я с нею солидней выгляжу.

АХМАТОВА: А вы тоже актер?

АДМИНИСТРАТОР: В некотором роде, актерствую, так сказать, по надобности.  

ПАСТЕРНАК: Позвольте, но разве вы не знаете, что некоторые стихи Мандельштама, так сказать, не одобрялись…

АДМИНИСТРАТОР: Что ж вы все обиняками ходите? Вы об этом пасквиле на Сталина? Как же, как же, была такая глупость в его биографии, кстати без особой гениальности, сплошные эмоции. Но у него есть и милейшие стихи…

АХМАТОВА: (Пристально всматривается в актеров). Что у них с лицами?

АДМИНИСТРАТОР: Что, простите? (Смотрит в том же направлении). Да это же маски. Маски прототипов, так сказать. Не отличить от  лица.

АХМАТОВА: Не может быть…

АДМИНИСТРАТОР: Почему, современная технология. Мы вот и для вас заготовили. Сходство поразительное.Не хотите ли случаем примерить?

ПАСТЕРНАК: Стойте, а зачем же вы документы спрашивали, если даже маски наши слелали?

АДМИНИСТРАТОР: Порядок такой. Что-то у вас слишком много вопросов. Пора уже и к делу приступать. Так что, маски будем одевать или как?

АХМАТОВА: Зачем?..

АДМИНИСТРАТОР: В масках новичкам легче играть. (Примеряет маску). Для психологического комфорта. Вот так просто на явку с повинной мало кто отважится, а в маске каяться – запросто. Ведь это не вы, это маска. Игра, не более того.

АХМАТОВА: Погодите, каяться то в чем? Мы ни в чем не виновны. Вы же не представили никакого обвинения.

АДМИНИСТРАТОР: (Хлопает себя по лбу). Ах, да, как же это я забыл. Вот голова два уха… Измена.

АХМАТОВА: Чему?

ПАСТЕРНАК: (Почти одновременно). Кому?

АДМИНИСТРАТОР: Да кому и чему угодно: своей любви, близким, родине, даже своим устремлениям, принципам… Да, эпизоды то разные, а вот состав преступления – один. Из-ме-на!

ПАСТЕРНАК: Но это же абстракция. А конкретно, кто обвиняемый и в чем?

АДМИНИСТРАТОР: Будем искать. Для этого мы здесь и собрались. Да вот взять к примеру вас, Борис Леонидович…

ПАСТЕРНАК: В таком случае, вы наверное не по адресу. Мы никакими особыми преступлениями не отличились...

АДМИНИСТРАТОР: Именно по адресу. Нет людей более изменчивых, чем поэты. Они предадут и продадут все и вся ради своей эфемерной призрачной страсти к словесам.

АХМАТОВА: (Решительно, сделав знак Пастернаку и взяв его под руку). Это все конечно же, занимательно – ваши мысли об изменчивости поэтов. Но только мы сюда пришли исключительно почитать  стихи. Если в наших услугах не нуждаются, то позвольте нам откланяться. Я  права, Борис Леонидович?

ПАСТЕРНАК: Тысячу раз правы, Анна Андревна.

(АДМИНИСТРАТОР насмешливо смотрит на их решительный вид).

АХМАТОВА: (Делает несколько шагов к выходу, обернувшись на пороге). В таком случае, успехов на судебном поприще.

АДМИНИСТРАТОР: Не торопитесь! Это не моя собственная инициатива, а указание свыше. И ваше нежелание, даже отказ могут расценить как явный предумышленный саботаж. Подумайте, какие последствия это может иметь для вас или ваших близких.

ПАСТЕРНАК: Вы что же – угрожаете нам?

АДМИНИСТРАТОР: Ни в коем случае. Я просто предупреждаю… Но неужели вы не испытываете ни капельки любопытства? Неужели вас не заинтриговала такая форма? Ни за что не поверю, что вы такие скучные… Уж никак не ожидал такого вопиющего безразличия…

АХМАТОВА: (Обернувшись, резко). Знаете, у нас хватает развлечений в жизни, дополнительного адреналина не требуется. И ради чего весь этот балаган, объясните?! Почему нельзя провести просто вечер? Что у вас за зуд такой – кого-то судить? 

АДМИНИСТРАТОР: Какой феноменальный великовозрастный наив! Неужели вы всерьез думаете, что читателей интересует, с какой интонацией вы читаете стихи? (Подскакивает к музыканту и певице). Интересно вам это? (Те молчат, АДМИНИСТРАТОР отходит). Их (переводит взгляд на публику) или их интересуют только ваши тайны, интимные стороны, пристрастия, а главное – ваши пороки… (Ходит с лекторским видом). Нетрадиционная сексуальная ориентация, например… (Резко к Ахматовой и Пастернаку). Это я не о вас, не переживайте… На обычном вечере им достаются крохи – догадки, полунамеки… Другое дело – судебное разбирательство…

АХМАТОВА: Так вы сперва арестуйте нас, а тогда и разбирайте. А если полномочий не имеете, то так и скажите.

АДМИНИСТРАТОР:  (Насмешливо). Вы правда хотите, чтобы вас арестовали?

(Ахматова побледнела, схватилась за сердце).

ПАСТЕРНАК: Что вы себе позволяете? Анна Андревна, голубушка, успокойтесь.

АДМИНИСТРАТОР: Неужели вы думаете, что я бы устраивал все на свой страх и риск? Я же говорил, что действую по указанию свыше. И ваше благоволение, добровольное согласие, так сказать, даст повод мне походатайствовать за вас на верхах…

ПАСТЕРНАК: Объяснитесь яснее.

АДМИНИСТРАТОР: Что ж тут неясного. Например, у вас есть некие родственники, дети, родители в отдаленных местах, может быть, не столь отдаленных, но тоже есть…

АХМАТОВА: (Вдруг с волнением). Стойте. И каким же образом? Вы правда можете ходатайствовать?

АДМИНИСТРАТОР: Приведу один пример. (Ахматовой). Вот захочет некий университет в Оксфорде пригласить советского научного сотрудника, историка… Это я так, к примеру сказал. Могут пригласить и знаменитого переводчика, знатока Шекспира… (взгляд на Пастернака). А туда глядишь – еще кое-кто приедет…

ПАСТЕРНАК: Звучит заманчиво, но…

АХМАТОВА: А какая публика будет на этом вечере?

АДМИНИСТРАТОР: Вот! Наконец-то вы задали верный вопрос. Стало быть, вы начали кое-что соображать… Вам как, поименно или списком?

АХМАТОВА: А вы можете назвать главное действующее лицо?

АДМИНИСТРАТОР: Нет. Скажу единственное: это некто, способный повлиять на вашу судьбу.

ПАСТЕРНАК: (до этого делал ей какие-то знаки). Позвольте, мы посоветуемся с Анной Андревной…

АДМИНИСТРАТОР: Да пожалуйста, нет проблем. Пару минут на размышления. (Засекает). Время пошло. Только имейте в виду: мне нужно ваше обоюдное согласие. Вы – в одной связке.

ПАСТЕРНАК: (Отводит Ахматову в сторонку, тихо, чтоб не слышал Админстратор, который в это время шепчется о чем-то с музыкантами). Вы считаете, это серьезно, то, что он говорил? По крайней мере, он выглядит осведомленным. Знает о моих родителях в эмиграции.

АХМАТОВА: Мне кажется, это вполне в их стиле. Вы понимаете? Устроить показательный цирк с нашим участием, а потом милостиво позволить попросить…

ПАСТЕРНАК: А если это только способ поиздеваться над нами?

АХМАТОВА: Все же, если есть хоть малейший шанс повлиять на судьбу Левы, я готова на все. А он ясно дал понять, что это так. Яснее не бывает. Может, для вас это не так важно, но для меня…

ПАСТЕРНАК: Для меня это важно, и ваша судьба тоже. Но я не хочу напрасных жертв.

АХМАТОВА: Напрасных жертв не бывает. В крайнем случае, в любой момент мы можем выйти из игры. Ведь нас же не приковывают цепями…

АДМИНИСТРАТОР:  Ваше время истекло. Вы готовы?

ПАСТЕРНАК: Что ж, рискнем?

АХМАТОВА:  Рискнем. Но будьте осторожны. Здесь возможны любые провокации. (Подходят к Администратору).

ПАСТЕРНАК: Позвольте, вы нам рассказали некие перспективы. Но какие гарантии?

АДМИНИСТРАТОР:  Вы еще не сделали и полшага, а уже начинаете торговаться. Поэтично, ничего не скажешь. А никаких гарантий.

АХМАТОВА:  Мы согласны попробовать.

ПАСТЕРНАК:  Анна Андревна, но позвольте…

АХМАТОВА:  (Тихо, наклонясь). Это их манера. Значит, он действительно связан с ними, с верхами.(Улыбается).

АДМИНИСТРАТОР:  (Насмешливо). Браво, Анна Андревна, вы оказались более решительной. А собственно, чего вы боитесь суда, Борис Леонидович? Совесть нечиста? 

ПАСТЕРНАК: Отнюдь. Кто вам сказал, что я чего то боюсь? И кстати, ваши обвинения в измене – абсурдны и смехотворны. Я уверен, что у вас нет никаких реальных обвинений и уж тем более доказательств.

АДМИНИСТРАТОР: (Становится на место судьи). Вы бросили мне вызов? Я принимаю его. Вы хотели доказательств? Я их представлю. Прошу вас – пройдите сюда… (указывает на скамью, Пастернак делает движение к ней, но останавливается).

АХМАТОВА: (Берет его под руку, тихо). Борис Леонидыч, не нужно было его провоцировать...

ПАСТЕРНАК: Нужно. Я хочу побыстрее раскрутить его, пусть раскроет козыри.

АДМИНИСТРАТОР: Вы бросили мне обвинение в блефе и теперь в кусты? Это недостойно мужчины. Я этого так не оставлю. У меня есть чем доказать свои слова. А найдутся ли у вас опровержения?

(Пастернак решительно идет к скамье).

АХМАТОВА: (Тихо вслед). Только умоляю, не петушитесь, будьте осторожны.

(Мандельштам  берет в руки молоточек, Пастернак становится на скамью подсудимых, Ахматова  садится в зале).

АДМИНИСТРАТОР: Встаньте, суд идет. Народ против Бориса Пастернака. Вы обвиняетесь в предательстве наивысшей любви вашей жизни.

ПАСТЕРНАК: (Вскакивает). Вы имеете в виду Женю?

АДМИНИСТРАТОР: Нет.

ПАСТЕРНАК: Зину?

АДМИНИСТРАТОР: Мимо. Я говорил не о супружеской измене. А о любви.

ПАСТЕРНАК: О  какой?

АДМИНИСТРАТОР: Неужто не догадываетесь? Марина…

ПАСТЕРНАК: (Замешательство на мгновение). Цветаева? Что за чушь! Во-первых, мы никогда не были близки. Если вам кто-то что-то говорил, то это грязные и беспочвенные сплетни… Недопустимые к безвременно ушедшей от нас...

АДМИНИСТРАТОР: Не только в предательстве, но и непосредственной причастности к ее убийству.

ПАСТЕРНАК: Но это уже просто чудовищная чушь! Я не имею ни малейшего отношения к ее гибели. Я был за сотню километров от нее…

АДМИНИСТРАТОР: Дважды.

ПАСТЕРНАК: Что дважды?

АДМИНИСТРАТОР: Вы отреклись дважды, не хватает третьего – для полной аналогии с Петром. Не вы ли ходатайствовали о ее возвращении? Не из-за вас ли она вернулась?

ПАСТЕРНАК: Помилуйте, они сами вернулись. Она поехала вслед за своим Сережей. Да кто я ей такой? Мы и виделись то всего несколько раз. Между нами ничего не было!

АДМИНИСТРАТОР: Ничего… Ничего. Какое заманчивое слово «ничто»… (Достает маленький саквояжик). Скажите, вы узнаете этот предмет?

(Пастернак смотрит на него тревожно, отвечает поспешно).

ПАСТЕРНАК: Нет, не узнаю, почему это я должен его узнавать? Это не мое.

АДМИНИСТРАТОР: Не ваше? Очень хорошо. Замечательно. (Открывает его, заглядывает). В этом саквояжике хранятся письма Марины Цветаевой, адресованные вам, которые вы почему-то отдали малознакомой дамочке…

ПАСТЕРНАК: (Резко потянулся к письмам). Откуда они у вас? Они же были утеряны…

АДМИНИСТРАТОР: Да, это невразумительная особа умудрилась посеять их в электричке…

ПАСТЕРНАК: Во-первых, она музейный работник. И брала их для переписывания. Она потому и возила их с собой, что боялась потерять…

АДМИНИСТРАТОР: Да клуша она, этот ваш работник. (Раскрывает, достает письма).

ПАСТЕРНАК: Отдайте!

АДМИНИСТРАТОР: С какой стати? Вы сами сказали, что это не ваше… (Раскрывает письмо).

ПАСТЕРНАК: Не смейте его читать, слышите! Отдайте сюда.

АДМИНИСТРАТОР: А чего вы так всполошились? Малознакомая женщина, с которой у вас ни-че-го не было… Вы же сами хотели сделать их достоянием общественности…

ПАСТЕРНАК: Вы все перекручиваете. Я имел в виду «ничего», что мы не были близки…

АДМИНИСТРАТОР: Важны не действия, а чувства и мысли, которые выражаются  в словах, слова в текстах, а текст – это уже документ, вещественное доказательство. Вот хотя бы это.

(Зачитывает скороговоркой  письмо, начиная иронично, но увлекаясь и переходя на серьез, Пастернак срывается с места и хочет вырвать его, но АДМИНИСТРАТОР выкручивается, не отдает). «Я люблю тебя так сильно, так вполне, что становлюсь вещью в этом чувстве, как купающийся в бурю. И мне надо, чтобы оно подмывало меня, клало на бок, подвешивало за ноги вниз головой – я им спеленут, я становлюсь ребенком, первым и единственным мира, явленного тобой и мной… (Складывает и прячет).

АХМАТОВА: (Все это время  внимательно наблюдавшая). Как хорошо сказано…

ПАСТЕРНАК: Да есть же черт побери, тайна переписки, вы не имеете права этого делать, законник нашелся! (Вдруг останавливается). Погодите-ка… Это мое письмо. Оно было у нее…

АДМИНИСТРАТОР: Если вы отдали ее письма, почему же она не могла отдать мне ваших? Вы квиты.

ПАСТЕРНАК: Это неправда. Она не могла этого сделать. Вы все опошляете. Вы выкрали их!

АДМИНИСТРАТОР: (Стучит молотком). Успокойтесь. Ваши действия могут быть расценены, как оскорбление суда. Сядьте. Уж.

(ПАСТЕРНАК: вдруг останавливается и оглядывается растерянно на Ахматову, она пожимает плечами).

АХМАТОВА: А я предупреждала вас, Борис Леонидович.

АДМИНИСТРАТОР: (Воспользовавшись замешательством, разворачивает еще одно письмо). А вот еще: коротко, но ясно про ничто: (зачитывает) «У меня есть цель в жизни. И эта цель – ты…» Но я так понимаю, что у вас теперь есть другая цель – Нобелевская премия, например…

ПАСТЕРНАК: Причем тут премия? Да и с чего вы взяли?

АДМИНИСТРАТОР: Да полноте, вы об этом разве что объявлений на заборе не пишете…

ПАСТЕРНАК: Это уж вас не касается. Но если вы еще раз попробуете процитировать, я запущу в вас тяжелым предметом. (Оглядывается вокруг, натыкается на Ахматову). Анна Андревна, позволите ваш чемоданчик позаимствовать?

АХМАТОВА: Чемоданчик – это уж роскошь. Вот я тут в уголке кочергу видела. Если уж вам не выразить иначе своих чувств, то кочерга – это выразительнее и точнее.

ПАСТЕРНАК: Благодарствую. (Ринулся искать кочергу).

АДМИНИСТРАТОР: Я могу больше не читать. Но вы должны принести мне свои извинения. Вы обвинили меня в воровстве. А у меня есть свидетель, что это не так. (Актриса исчезает).

ПАСТЕРНАК: И где же он, ваш пресловутый липовый свидетель? Чем он может доказать?

АДМИНИСТРАТОР: Она.

ПАСТЕРНАК: (Вдруг осекся). Что?

АДМИНИСТРАТОР: Говорю, не он, а она. Она сейчас появится. Маестро, музыку! (Музыкант начинает играть начало «Разлуки», вступает певица, уменьшается освещение.  Открывается дверь, как будто от сквозняка, потом в проеме в луче света (в контражуре) появляется фигура женщины, ПАСТЕРНАК пятится назад, пока не натыкается на стену и тихо съезжает вниз, звучит «Разлука», они смотрят друг на друга, постепенно музыка стихает).

ПАСТЕРНАК: Прекратите эту мистификацию! В это нельзя играть… 

ЦВЕТАЕВА:  Чего ты испугался?

ПАСТЕРНАК: Я знаю, что это не ты, но голос… Такой же голос… Такая, какой я не видел, когда хотел видеть... Или такая как она… Нет, это не можешь быть ты…   

(Слышно наростающий звук вьюги, Цветаева говорит глухим монотонным голосом).

ЦВЕТАЕВА:  Почему нет? Ведь ты же узнал меня… Мой голос…

ПАСТЕРНАК: Это просто невозможно…

ЦВЕТАЕВА:  Скажи, ведь ты же хотел видеть меня еще раз?

ПАСТЕРНАК: Ее.

ЦВЕТАЕВА:  Пусть ее, это все равно… Я как она, совсем или нет - неважно. Хотел, скажи?

ПАСТЕРНАК: Да, мы почему-то не говорили откровенно, когда виделись. 

ЦВЕТАЕВА:  Ты хотел знать про письма… Я все дороги замела снегом. Я следила за ней, как наемный убийца за жертвой - с ножичком. Я послала ей ночную бессоницу, а потом усыпила монотонным стуком колес. Я вернула их себе… Зачем ты отдал их? Лучше бы ты сжег их, растопил ими камин. Тебе бы стало теплее… Или пустил корабликами по Москве-реке. Пусть бы поплавали…

ПАСТЕРНАК: Прости… Мне казалось, это достояние всего мира, это шедевр, от потери которого пострадает все человечество. Я безумно боялся потерять их…

ЦВЕТАЕВА: Какой ты сердобольный, обо всем человечестве печешься. Оно переживет, не волнуйся. Меня ведь легко было потерять? Вот и письма мои тоже…

ПАСТЕРНАК: Подожди, но это правда ты? Как же это?..

ЦВЕТАЕВА:  Это сложно объяснять. Да и зачем? Помнишь, я приходила к тебе во сне? Это почти то же. Мы же так и любили друг друга, как два привидения из паралельных миров. Что изменилось?

ПАСТЕРНАК: (Делает шаг к ней). Помнишь, ты написала в анкете: «Жизнь – вокзал. Уеду – куда не скажу». Мне было так жутко от тех слов.

ЦВЕТАЕВА:  Это просто. Я сдержала  слово…

ПАСТЕРНАК: (Идет к ней). Когда все случилось, мне было больно даже видеть эти письма, ощущать их присутствие в доме. А теперь мне так не хватает их. Отдай их мне, прошу тебя. Я никому их не покажу теперь. Клянусь.

ЦВЕТАЕВА:  Зачем? Так ты их будешь лучше помнить. Это как роль – запоминается тогда, когда сразу откладываешь в сторону текст.

ПАСТЕРНАК: Нет, я не вспомню…

ЦВЕТАЕВА:  Вспомнишь. Вот попробуй. Пожалуйста, миленький, попытайся. С чего все началось? (Они наконецто сближаются, освещение меняется, сцена освещена больше, но это какой-то призрачный фантастический свет: например, фиолетовый или ПРК, что-то в этом роде).

ПАСТЕРНАК: (Пытается восстановить свои ощущения, мысли, может закрывает глаза). Вначале было нестерпимое чувство потери. Я сдерживал рыдание, метался. Почему, ну почему я спустился в ту книжную лавку и купил ваши «Версты» так поздно? Ведь месяцем ранее я мог достать вас со ста шагов... Почему так глупо кроится жизнь?

ЦВЕТАЕВА:  Потому что ничего нового в жизни не хочется.

ПАСТЕРНАК: И подумать только. Я был знаком с вами, слышал вас, ваши стихи. Это просто затмение. Совсем недавно я плелся за гробом Татьяны Федоровны на расстоянии вытянутой руки с вами. Если бы я знал тогда, с кем иду! Почему так случилось?

ЦВЕТАЕВА:  Просто потому что ничего нового в жизни не хочется… А знаете, как это было? (Режиссирует, восстанавливая мизансцену той ситуации). Мы идем за гробом… (Наблюдавший АДМИНИСТРАТОР делает знак музыкантам и слышен похоронный марш). И вдруг рука на рукаве как лапа: вы… (Берет его за руку). Но самое главное. Стоим у могилы. Руки уже нет. И острое чувство прерванности - исчезновенье. Это мое последнее виденье вас… (Отходит). А вы не помните, как я пригласила вас в гости?

ПАСТЕРНАК: (Растерянно). Вы в гости? Нет, не помню..

ЦВЕТАЕВА:  Ну как же. Мы сидели рядом, у Цетлинов. (Характер музыки меняется на салонный, снова разыгрывание ситуации). И вы еще сказали: «Я хочу написать большой роман, с любовью, с героиней…».

ПАСТЕРНАК: Я правда, такое говорил вам?

ЦВЕТАЕВА:  Да, и еще передали мне соль. Я подумала: как хорошо…

ПАСТЕРНАК: (Улыбается). Что, когда посолено?

ЦВЕТАЕВА:  (Тоже улыбается). Нет, про роман…. Не помните?

ПАСТЕРНАК: И я не пришел? Непростительно, чудовищно глупо. Почему?…

ЦВЕТАЕВА:  Я же говорила: просто, ничего нового в жизни не хочется… А потом перед отъездом за границу, меня просили зайти к вам. Я собиралась…

ПАСТЕРНАК: И что же случилось?

ЦВЕТАЕВА:  (Пожимает плечами). Просто подумала -  чужой дом, неудобно, вдруг не застану…   

ПАСТЕРНАК: Ну почему, почему вы не зашли? Ведь все могло быть по-другому…

ЦВЕТАЕВА:  Да все то же. Ничего нового в жизни не хочется!…

ПАСТЕРНАК: (Произносит, как объяснение в любви). Марина, мне безумно нравится повторять ваше имя, вы знаете, что вы возмутительно большой поэт. Мне даже больно, что вы больше меня…

ЦВЕТАЕВА:  Я прочитала вашу книгу.

ПАСТЕРНАК: (Робко). И как вам показалось?..

ЦВЕТАЕВА:  Ожог! Мне было очень больно, но я не дула. Я была опрокинута всей этой черепной, междуреберной разноголосицей: строк, чувств, озарений, да и просто шумов! Вы ворвались в мою жизнь бездонным чаном, чтоб сквозь вас, как  сквозь Бога  - прорвой… (Со злостью, гневом). Вы дикий, скользящий, растущий с вашими  чертовыми стихами… (Замахивается на него, он перехватывает ее руки, целует).

ПАСТЕРНАК: Я люблю тебя, Марина. Но любить так, как надо, мне не дадут, и прежде всего ты сама. Ты страшно моя, ты невероятная награда мне за рожденье и блуждания, и веру, и обиды… Как удивительно, что ты – женщина… При твоем таланте – это такая случайность…

ЦВЕТАЕВА:  (Растерянно). Но я… 

ПАСТЕРНАК: (Перебивает).  Молчи, умоляю тебя, я знаю, что ты хочешь сказать. «Она вышла за другого, и он женился на другой…». Жизнь всегда выше этих либретных формулировок… (Отходит). Я ничего не говорил Ей, но она чувствует это. Я весь поименованный тобой. Я люблю и не могу не любить тебя долго, постоянно, всем небом, я не говорю, что целую тебя, только потому, что эти поцелуи падут сами, лягут помимо моей воли и от того, что этих поцелуев я никогда не видал… Я боготворю тебя, жена моя, до того законная… (Хочет поцеловать, но она отбегает).

ЦВЕТАЕВА:  Знаешь, сегодня, когда все еще спали, я сбежала по аллее, и остановилась, подняв голову навстречу тебе. Так я живу с тобой, утра и ночи, вставая в тебе, ложась в тебе. Знаю – один ты равносущ мне. (Садится). Что еще? Обнимаю твою голову. (Он кладет ей голову на колени, она гладит его волосы). Мне кажется, что она такая огромная – по тому что в ней. (Смеется). Как гора! (Целует его).

ПАСТЕРНАК: (Лежа на коленях).  Почему ты не дала приехать мне? Ты обложила мой порыв кусочками льда…

АДМИНИСТРАТОР: А зачем ты спрашивал? Почему не ехал?

ПАСТЕРНАК: Но потом, когда я прибыл в Берлин, почему ты уехала раньше, ведь ты же знала…

АДМИНИСТРАТОР: (Меняется в голосе, встает, он остается на полу). Я не могла там оставаться… Я боялась… И потом: я хотела предотвратить катастрофу, всеобщую катастрофу…

ПАСТЕРНАК: Почему катастрофу?

ЦВЕТАЕВА:  Я так чувствовала. Но чтобы мы делали вместе, что? Не в этой, а в той другой жизни, что?..

ПАСТЕРНАК: Мы? (Мечтательно). Ты же знаешь, мы бы поехали к Эриху Марие Рильке…

ЦВЕТАЕВА:  (Раздраженно). Рильке! Я же говорила о нас двоих. Ты снова о Рильке!

ПАСТЕРНАК: (Резко). Вот, этого я боялся! Почему ты хотела разбить это? Ведь ты же знала, что он значил для меня. Я хотел одарить тебя дружбой с Рильке, как самым драгоценным сокровищем. Я мечтал об этой встрече, как о самом прекрасном подарке судьбы. А ты хотела лишить меня этого… Зачем, зачем ты все разрушила?…

ЦВЕТАЕВА:  Скажи, почему ты отказался помочь Софье Парнок, когда я просила тебя?

ПАСТЕРНАК: Не впутывай меня в это! Я не хочу этого знать.  Неужели ты не понимаешь, что причиняешь мне дикую боль? Я слышал об этом, но не верил. И тут твое письмо об этой женщине… Я почувствовал себя уничтоженным, раздавленным. Втоптанным в какую-то темную вязкую лужу. Это выше моего понимания, Марина…

ЦВЕТАЕВА:  Ты спросил - вот мой ответ. Почему ты думаешь, я должна была относиться иначе к твоему обожанию Рильке?

ПАСТЕРНАК: Нет, это невозможно сравнивать! Я боготворил его. Когда я узнал о том, что он знает меня, это было как гром, как ливень, очищающий. Если бы я узнал о том, что меня читали на небе, то удивился бы меньше. Это была любовь поэта к поэту…

ЦВЕТАЕВА:  Но любовь. Софья Парнок – тоже была поэтом. Милый, это вещи одного порядка. Любовь рождает поэзию и поэзия рождает любовь. Знаешь, я думала, ты был сотворен еще до рождения человека, не на шестой день, а чуть раньше, ты не совсем человек, ты выше людской ограниченности, ты должен понимать, что такое влюбляться в любовь… А ты, ты оказался как все…

ПАСТЕРНАК: Зачем ты сказала, что я как все? Ты ломилась?… Я не мог простить тебе Рильке… Когда я узнал о его смерти, у меня внутри что-то оборвалось, что-то очень важное и навсегда…

ЦВЕТАЕВА:  Милый, я не пыталась вас разлучить. Мы не были нужны ему… Никто не нужен… Он самодостаточен, понимаешь? Он был уже далек от всех земных… 

ПАСТЕРНАК: (Подходит близко). Скажи, ты любила его?

ЦВЕТАЕВА:  Нет. Не знаю… Я желала его видеть. (Пастернак отшатывается). Но ты так много значил для меня, Борис! Умирала бы – только тебя позвала бы, только тебя...

ПАСТЕРНАК: Ну вот, все начинается снова. Мы пропустили какой-то момент, наш. И теперь обречены на то чтобы разминаться. Почему от прикосновения к тебе мне так больно?…

ЦВЕТАЕВА:  (Грустно). Чтобы мы делали с тобой в этой, а не той жизни? (Пауза). Что? Видишь, слова исчезают, как вода в песке… Я еще тогда боялась этого исчезновенья.

ПАСТЕРНАК: Я придумал… Я бы пригласил тебя танцевать. У меня есть один романс на собственное стихотворенье. Такой легкий. Как вальс. Почти… Свеча горела… Оно какое-то на меня непохожее.

ЦВЕТАЕВА:  Похожее, я знаю, оно теплое, как снег, когда он только начинает таять на губах…

(АДМИНИСТРАТОР делает знак музыкантам, звучит романс «Свеча горела», Пастернак приглашает танцевать Цветаеву, свет гаснет, они танцуют в луче света, постепенно музыка затихает, затемнение, Цветаева в это время исчезает. Потом резкий свет. Пастернак сам на скамье подсудимых, опустив голову на руки. Ахматова подходит к нему, дотрагивается к волосам).

АХМАТОВА: Борис, теперь я знаю, что мне нужно было сделать, чтобы ты наконец начал читать мои стихи. Уехать куда-нибудь далеко-далеко. Может даже на луну. Я даже чуть-чуть ревную. Впервые в жизни. (Смотрит стеклянным взглядом, не видя ее). Но мне безумно жаль этой любви. Ведь она умерла? (Он слегка кивает головой). Я знаю, такая любовь бывает только в паралельном  мире, в жизни она погибает, как рыба, выброшенная на песок… Вы же так и не свиделись тогда?

ПАСТЕРНАК: Через 16 лет…

АХМАТОВА: О Боже…

ПАСТЕРНАК: Это не актриса, я ничего не понимаю…

АДМИНИСТРАТОР: (Наблюдал за ними, подходит). Я вынужден прервать вас.

ПАСТЕРНАК: Что это было?

АДМИНИСТРАТОР: Репетиция. Театрализованный вечер. Судебное заседание продолжается. Будьте любезны, сядьте на место, Анна Андревна, вам еще дадут слово. Вот вам история про ничто. Вернее, вы (Пастернаку) превратили это в ничто… Так почему же вы тогда не приехали, раз так рвались?

ПАСТЕРНАК: Мы разминулись. Остаться там я не мог. Мы были несвободны. Моя жена… она болела, и маленький сын…

АДМИНИСТРАТОР: Да-да, конечно… Но ведь бросили же вы их ради Зинаиды Николавны. Хватило духу. Правда, пышные формы Зиночки не идут ни в какое сравнение с Мариной…

ПАСТЕРНАК: Не смейте опошлять! Вас это не касается. Вы ничего не понимаете!

АДМИНИСТРАТОР: Вот я и пытаюсь понять вас. По-человечески, так сказать. Понять, что вас так привлекало в этой скандальной мещанке, которая и за ребенком то не следила. Малыш то в рваном ходил. Почему ради нее вы могли бросить семью, а ради Цветаевой нет?

ПАСТЕРНАК: (Устало). Это разные стихии… К тому же у Зины свои достоинства…

АДМИНИСТРАТОР: Достоинства? Ах да, где-то у меня было свидетельские показания о достоинствах. (Ищет среди бумаг, находит, зачитывает). Вот, Нашел! «Она сама мыла полы. И делала это довольно часто». Какая прелесть! Естественно, все достоинства поэтессы меркнут перед этим… Правда, ваше восхищение не мешало вам вскоре ходить налево. Подумать только, скольким переводам, и каким обязана русская общественность из-за вашей постоянной потребности в паралельных, как вы изволили выражаться, деньгах.

АХМАТОВА: (Не выдержав). Да что вы понимаете? Пожили бы с такой женой, так не то что налево ходили, на луну бы летали.

АДМИНИСТРАТОР: На Луну? Возможно… Погодите, вам он, кажется, тоже делал предложение, Анна Андревна?

АХМАТОВА: Дважды. Так что с того?

АДМИНИСТРАТОР: Вот видите… И что ж вы отказались, раз так его жалеете?

АХМАТОВА: Да что это за предложение при живой то жене?

ПАСТЕРНАК: Послушайте, Марина ведь была замужем, и по любви. У нее славный муж, дети... В общем, все это было блажью, бессмыслицей… И главное: все это не имеет ни малейшего отношения к ее гибели…

АДМИНИСТРАТОР: Но утверждение об изменчивости поэтов вы уже не отрицаете?.. 

ПАСТЕРНАК: Не более других смертных.

АХМАТОВА: Да в чем вы его обвиняете? То в том, что он не бросил жену, то в том, что бросил. Вы слишком не последовательны как для судьи.

АДМИНИСТРАТОР: Не перебивайте, Анна Андревна. Я знаю, в чем я обвиняю. А вы если хотите что-то возразить, так одевайте мантию адвоката и выступайте по правилам. А нет, так не мешайте, уважайте суд.

АХМАТОВА: Да какие тут правила?! Это все запрещенные приемы…

АДМИНИСТРАТОР: (Стучит молтком). Сядьте, или вас выведут из зала!

АХМАТОВА: Нет уж, теперь я отсюда никуда не уйду. (Садится).

АДМИНИСТРАТОР: Что ж, пойдем дальше. В таком случае, обратимся к некоторым вещественным доказательствам по поводу гибели Марины Ивановны. (Перебирает документы).

ПАСТЕРНАК: Да у нее вся жизнь – сплошное вещественное доказательство! А что же, аресты близких, безработица, война, отчаяние –  не доказательства?… 

АХМАТОВА: Ведь ее же с Парижа да вбросило в нашу жизнь…

АДМИНИСТРАТОР: Да не перебивайте вы меня. Слова не дадут сказать… (Достает оборванную веревку). А вот и веревочка. Узнаете ее, Борис Леонидович?

ПАСТЕРНАК: (Слишком поспешно). Веревка как веревка.

АДМИНИСТРАТОР: Непростая она. Что ж, прийдется освежить вашу память. Вспомните вашу последнюю встречу с Цветаевой. Все произошло именно тогда…

ПАСТЕРНАК:  Я не помню…

АДМИНИСТРАТОР:  Постарайтесь. Я могу позвать ассистентку. Она поможет вам вспомнить

ПАСТЕРНАК:  Нет! Не надо ассистентку…

АДМИНИСТРАТОР:  Но это же ваш шанс реабилитироваться. Доказать всем, что вы не имеете отношения к ее гибели. А ваш отказ могут расценить превратно, как признание.

ПАСТЕРНАК:  Вы не понимаете. Мне больно вспоминать это. Вы не знаете, какой она была тогда. Измученной, нервной… Вы видели, как белка пытается выбраться из клетки? Как заведенная, бесмысленно, упрямо и жалко. Вот так душа ее царапалась о прутья… А что тогда говорилось, я, правда, плохо помню. Может, мое подсознание вытеснило это воспоминание.

АДМИНИСТРАТОР:  Хорошо, тогда давайте так: представьте себе, что эта встреча повторяется, но вы можете ее изменить. С вашей нынешней позиции. Это и психологически поможет вам, потому что заменит первое воспоминание. И потом, если вы прийдете к другому результату, это и будет вашим оправданием. Как вам такой эксперимент? Это же мечта поэта – возможность изменить прошлое…

ПАСТЕРНАК:  Не знаю, это несколько странно…

АДМИНИСТРАТОР:  Тогда я зову ассистентку. Попробуете – и узнаете…

(Снова полумрак, пронзительное звучание дверного звонка, Пастернак идет на звук, на пороге появляется Марина, но она постаревшая, седая, осунувшаяся, в «никаком» костюме, держит в руках, прижав к груди, чемодан, Пастернак растерян).

ЦВЕТАЕВА:  Здравствуй, Борис…

ПАСТЕРНАК: Здравствуй, Марина…

ЦВЕТАЕВА:  Я к тебе, можно?

ПАСТЕРНАК: (Подозрительно смотрит на чемодан, подозревая, что она к нему с вещами). То есть, в каком смысле?

ЦВЕТАЕВА:  Как это в каком?  Я могу зайти?…

ПАСТЕРНАК: (Облегченно). Да-да, конечно, проходи, располагайся. (Она так и остается с чемоданчиком посреди комнаты). У меня как раз никого нет дома.

ЦВЕТАЕВА:  А ты что боишься, чтобы меня кто-то увидел? Это нежелательно?

ПАСТЕРНАК: Да нет, что ты? Что за глупости? Я рад тебя видеть, вот можешь поставить чемодан сюда. Садись. (Она садится, но вместе с чемоданом, на краешек стула).

ЦВЕТАЕВА:  Некоторые писатели от меня шарахаются, как от прокаженной…

ПАСТЕРНАК: Я не некоторые писатели, правда?

ЦВЕТАЕВА:  Или ты не хочешь, чтобы твоя жена меня видела? Говорят, она ревнива и устраивает тебе скандалы?

ПАСТЕРНАК: Ревновать к тебе? Да что ты…

ЦВЕТАЕВА:  То есть ко мне и приревновать нельзя? Я стала жутко выглядеть, да?

ПАСТЕРНАК: Марина, ну  зачем ты так? Просто, я подумал, ты хочешь поговорить со мной, поэтому хорошо, что никого нет… Но если я скажу тебе, что ты прекрасно выглядишь, ты же не поверишь мне. Какой сейчас может быть вид?

ЦВЕТАЕВА:  А ты бы сказал. Не убыло бы тебя. Меня все жалеют. А я не хочу жалости…

ПАСТЕРНАК: Прости, я очевидно сморозил глупость.

ЦВЕТАЕВА:  Это я просто опять жалуюсь, а потом еще удивляюсь… Я ехать решилась. Эвакуироваться.

ПАСТЕРНАК: Куда же?

ЦВЕТАЕВА: Куда-то в Чистополье с писателями… Правда, что там, как – ничего не знаю… Вот посоветоваться пришла.

ПАСТЕРНАК:  Знаешь, я уже боюсь тебе что-то советовать. Но по-моему лучше оставаться в Москве. Ее точно не отдадут. Это самое надежное место. И потом все-таки здесь у тебя друзья…

ЦВЕТАЕВА:  (Откладывает чемодан). Я ненавижу Москву! Ну ладно я, но мой отец, мой дед, моя мать просто задарили Москву. Какие библиотеки, а музей изящных искусств! Мой отец всю жизнь положил на этот подарочек, так сказать. А Москва вышвыривала меня как слепого котенка. Эта прописка – это же хуже крепостного права… Я не прощу ей этого…

ПАСТЕРНАК: Но у тебя же теперь есть комната…

ЦВЕТАЕВА: В коммуналке? Я ненавижу все коммунальное… Борис, а ты остаешься тут?

ПАСТЕРНАК: Не знаю еще, может поеду в Переделкино…

ЦВЕТАЕВА:  Там наверное хорошо, лес…

ПАСТЕРНАК: Но там опаснее…

ЦВЕТАЕВА:  Опаснее? А здесь? Я извелась вся от страха… Мур записался в этот отряд пожарников, какя-то гражданская оборона, ходит на крыши. Я безумно волнуюсь… Это ужасно, ведь он же еще ребенок. Он все что у меня есть. Эта жизнь забирает его больше, чем Франция… Да, мне кажется он ходит под бомбежками ради этой девочки… Я не говорила? У него появилась какая-то подружка…

ПАСТЕРНАК: И слава Богу.

ЦВЕТАЕВА:  Но она ему совсем не подходит!

ПАСТЕРНАК: А что в ней тебе не нравится?

ЦВЕТАЕВА: Я ее не видела… (Пастернак смеется). Что тут смешного? Он не хочет ее знакомить со мной. Ведь он такой умный, тонкий, а она…

ПАСТЕРНАК: Марина, ты как все матери. Твой сын влюбился – это прекрасно. Не делай из этого трагедии.

ЦВЕТАЕВА: Нет, ты не понимаешь. Я мешаю ему. Он стал грубым. Он во всем винит меня. И в этом приезде. А ведь они все так рвались сюда…

ПАСТЕРНАК: Марина, я виноват перед вами. Я не предупредил тебя, как должно…

ЦВЕТАЕВА:  Почему же нет? Я хорошо помню, ты сказал: «Здесь сквозняк…» Я бы сказала, здесь изрядно дует, просто сбивает с ног, опрокидывает навзничь…

ПАСТЕРНАК: Прости, я не мог говорить, ты понимешь теперь из-за кого? Я думал: вот, вырвался к нормальным людям – наконецто я смогу говорить, нет, кричать, а там... Я понял – меня никто не услышит. Прости, но я чувствовал себя в твоем доме почти  как на Лубянке…

ЦВЕТАЕВА: Я понимаю. Не вини себя. Я предчувстовала это. Знаешь, когда Аля сюда ехала, ее все одаривали – как на выданье, а я ей крестик дала – на всякий случай…

ПАСТЕРНАК: То, что случилось с Алей, Сережей, может, и на моей совести… Но я и предположить не мог, что его, одного из лидеров евразийцев, могут арестовать…

ЦВЕТАЕВА:  Потому и арестовали. Как свидетеля… Но знаешь,  я была рада, когда его арестовали. Мне стало легче!

ПАСТЕРНАК: Ты понимаешь, что ты говоришь, Марина?

ЦВЕТАЕВА:  Да, да, да… Не смотри на меня так страшно. Я не сошла с ума. Он снова стал моим милым, моим белым лебедем. Он стал жертвой, а не… палачом. Я могу любить его без камня на шее, с которым только топиться в пору…

ПАСТЕРНАК: О чем ты, Марина?

ЦВЕТАЕВА:  Ты не знаешь, там в Париже, я провела его…, а наутро меня вызвали на допрос в участок, по поводу убийства... А я разыгрывала полоумную, я им на вопросы стихи читала, пока не отстали от идиотки… Ты не представляешь, что я пережила. Вроде ни в чем не виновата, а мука такая, будто внутри все огнем выжгли. Я за два дня поседела вся, постарела на 20 лет…  Так что у меня не было выбора – ехать или не ехать. А потом я ни  о чем его не спрашивала, я боялась…

ПАСТЕРНАК: Чего?

ЦВЕТАЕВА:  Услышать правду или услышать ложь… Всего…

ПАСТЕРНАК: Марина, я ведь ничего толком не знаю об этом. Только, что была какая-то операция.

ЦВЕТАЕВА:  Операция. Да можно это и так назвать. Хорошее слово. Все, я не могу больше об этом говорить. Это хорошо, что ты ничего не знаешь… Славно… Знаешь, я когда пришла из полиции, перебирала бумаги и нашла там свою запись времен Гражданской., когда я не знала жив он или нет. «Если Бог оставит его в живых, то я буду ходить за ним, как собака». Вот и поплелась, как собака, собака и есть… (Переходит в рыдания).

ПАСТЕРНАК: (Обнимает, успокаивает).  Успокойся, милая. Полно. Все образуется, вот увидишь. Верь, это все временно…

ЦВЕТАЕВА:  (Всхлипывая). Да, я знаю, мы вообще все временные. Я не могу больше, не могу. Я выбилась из сил…

ПАСТЕРНАК: Послушай, оставайся, правда, ну что ты там будешь делать сама? 

ЦВЕТАЕВА:  Если бы у меня был такой дом как у тебя в Переделкине, я бы осталась…

ПАСТЕРНАК: Ну что ж. (Отходит от нее, у окна). Марина, ты только пойми меня правильно. У меня есть немного денег. Тебе пригодится…

ЦВЕТАЕВА:  (Вытирает слезы, резко). Знаешь, милый Борис, я проходила через много унижений, но вот милостыню просить еще не научилась…

ПАСТЕРНАК: Зачем ты так? Я же искренне. (Вдруг начинает смеяться). Что с тобой?

ЦВЕТАЕВА:  Нет, просто ты напомнил один случай. У нас была одна знакомая, кажется, она была любовницей Сережи, хотя я не уверена. Так вот она мне все в любви объяснялась: «Я бы для вас что угодно сделала!» и добавляла: «Я же искренне». А я говорю: «Да? Тогда купите Але три пары теплых колгот». И подробно описала цвет и размер… Представляешь, как у нее вытянулось лицо?… (Хохочет). И купила…  

ПАСТЕРНАК: Вот видишь, ты улыбаешься. Тебе очень идет улыбка, Марина.

ЦВЕТАЕВА: Правда?

ПАСТЕРНАК: Правда.

ЦВЕТАЕВА: Была бы я на десять, хотя бы на пять лет моложе… А так у меня не осталось ни одной иллюзии. Послушай, если у тебя есть немного денег, вышли Але посылку. Я тебе адрес дам (Начинает рыться в вещах). Хорошо?

ПАСТЕРНАК: Да-да, конечно.

ЦВЕТАЕВА: Да и вот еще (достает браслет).  Ее когда забирали, она в одном браслете была, а это наборчик, вот второй…

ПАСТЕРНАК: Знаешь, мне кажется, что браслет ей там не понадобится…

ЦВЕТАЕВА: Почему, там что, не разрешают носить? (Пауза). Почему, скажи…

ПАСТЕРНАК: Хорошо, я вышлю, давай.

ЦВЕТАЕВА: И еще, Борис, ты прости, что я тогда не понимала вашего страха, думала, это малодушие… А я вот такая гордая, так не смогу… Я теперь вся поименована страхом, а он холодный как мириады льдинок, когда они впиваются в тело… Прости…

ПАСТЕРНАК: Что ты… (Обнимает ее).

ЦВЕТАЕВА:  Ты может, мой самый близкий друг и я благодарна небу за то, что мы все-таки встретились в этой жизни.

(Замирают в объятиях, но в это время падает со стола чемодан и рассыпается, они начинают собирать его). Ну вот, замок поламался окончательно.

ПАСТЕРНАК: Может я тебе чемодан дам?

ЦВЕТАЕВА:  А ты как же? Вдруг срочно уезжать…

ПАСТЕРНАК: У меня еще есть.

ЦВЕТАЕВА: Дай мне что ли какую веревочку покрепче. Подвязать. Найдется?

ПАСТЕРНАК: Сейчас поищем. (Пастернак уходит, Цветаева собирает вещи, садится на пол рядом с чемоданом. Пастернак возвращается с веревкой). Такая подойдет?

ЦВЕТАЕВА:  (Пауза). А она крепкая, выдержит?

ПАСТЕРНАК: Я надеюсь… (Связывают, он снова рассыпается, они опять собирают, в это время звучит романс «Пеервозчик-водогребщик»).

 

(Затемнение. Цветаева исчезает,прежний свет. Пастернак снова на скамье, обхватив голову руками. АДМИНИСТРАТОР держит в руках веревку на весу).

АДМИНИСТРАТОР: Ну что ж, эксперимент удался?

ПАСТЕРНАК: Я ничего не смог изменить. Все так и было, я вспомнил…

АДМИНИСТРАТОР: Вспомнили – вот и чудненько. Так что на дачу вы ее к себе не пригласили, как она надеялась, и денег не дали… Так, Борис Леонидович?

ПАСТЕРНАК: Я же хотел, но она отказалась…

АДМИНИСТРАТОР: Если бы она их имела, ей бы не пришлось наниматься на работу... (Ищет среди бумаг). Так вот, по поводу вещественных доказательств.  Ага, таквот оно, милое: заявленьице, написанное рукой Марины Цветаевой: «Прошу принять меня на работу посудомойкой…». А внизу дата, дата интересная, за два дня до ее гибели… Да вы не слушаете? Так что, узнали эту веревку?

ПАСТЕРНАК: (Глухо, еле слышно). Да.

АДМИНИСТРАТОР: Громче пожалуйста.

ПАСТЕРНАК: Кажется, узнал. Откуда она могла знать, как все было, ассистентка? Что, этот разговор подслушивали? Письма – понимаю. А это?

АДМИНИСТРАТОР: Не отвлекайтесь. (Стучит молоточком). Это та самая веревка, которую вы дали при прощании Марине Цветаевой? И та самая, на которой она повесилась. (Пастернак  уронил голову на руки).Борис Леонидович, вам плохо? Может, воды?(Пастернак  кивает «нет», но АДМИНИСТРАТОР все-таки берет графин с водой и два стакана и идет к нему, Ахматова поднялась, вся в напряжении, как перед прыжком). Неужели вы не знали этого? (Наливает в два стакана). Вот выпейте, голубчик, немного полегчает. (Как только Пастернак берется за стакан, АДМИНИСТРАТОР выхватывает его и меняет со своим). Позвольте. Меня все пытаются отравить, вот я и перестраховываюсь. Привычка…

ПАСТЕРНАК: (Растерянно). Но вы же сами наливали…

АДМИНИСТРАТОР: Да, но стаканы то не мыл. Коль отравы не подсыпали, так пейте. Не боитесь?

ПАСТЕРНАК: Глупости… (Берет стакан, жадно пьет, за ним и Администратор, оба ставят).

АДМИНИСТРАТОР: Ну что, вы и теперь будете отрицать причастность к убийству?

АХМАТОВА: Стойте!

АДМИНИСТРАТОР: (Оборачивается, резко). Не прерывайте заседание.

АХМАТОВА: Нет уж, прийдется прервать. Я больше не могу слышать этого издевательства. Вот вы говорили, что я могу стать адвокатом? Вот я и стану, где ваша пресловутая мантия?

АДМИНИСТРАТОР: Да вот она, на стульчике висит, вас дожидается. Пожалуйста. Наконец-то. А то я думал, у вас вовсе никаких чувств по этому поводу. По поводу представления, я имею в виду.

ПАСТЕРНАК: Анна Андревна, не делайте этого, зачем вам это?

АХМАТОВА: (Порывисто одевает мантию, выходит на «адвокатскую позицию»)

Борис Леонидович, это мой христианский долг – помочь ближнему. Может, самому ближнему другу… (К администратору). Сюда становиться или как?

АДМИНИСТРАТОР:  Да можно и сюда, как вам будет угодно, осваивайтесь с ролью. Кстати, вам очень идет эта мантия. Просто королева. Борис Леонидович, не киснете, оцените наряд Анны Андревны. (Пастернак поднимает голову и наблюдает за Ахматовой).Только имейте в виду публику. (Показвает, где должна быть публика).Главным образом, ей доказывайте, но аргументированно, а то женщины любят эмоции выставлять, сантименты разводить.

АХМАТОВА: (Глухо). Да, я ее имела в виду, публику…

АДМИНИСТРАТОР:  Говорите погромче, а то в дальних рядах не услышат.  

АХМАТОВА:  (Почти кричит). Я говорю, что имела ее в виду!

ПАСТЕРНАК: Анна Андревна, не нужно этого. Не ввязывайтесь. Это моя беда и моя вина… Он и вас найдет чем зацепить… А у вас слабое здоровье…

АХМАТОВА:  Так, Борис Леонидович, раз вы мой подзащитный, без моего разрешения  - ни слова. Все это подготовленная провокация. Так, во-первых, заявленье. Вы что же думаете, она вот не выдержала униженья, что в посудомойки к писателям пойдет? Последняя капля, так сказать? И поэтому повесилась? Чушь. Да она такое проходила и не сломалась! Да я сама видела, как она луковку подняла малюсенькую такую, с земли. И виновато так улыбнулась: парижская привычка, говорит…

АДМИНИСТРАТОР: Стойте, это не имеет отношения к делу.

АХМАТОВА:  Как же не имеет? Вы сами сказали, что Пастернак мол денег пожалел, так Цветаева вынуждена была в посудомойки идти и не выдержала унижения… А он Але посылки посылал сколько лет…

ПАСТЕРНАК:  Анна, не надо этого… Это же никого не интересует… Марину не вернешь, правда.

АХМАТОВА:  Но восстановить истину мы должны. Ради нее. Я давно чувствовала, что во всем этом самоубийстве есть большая натяжка... 

АДМИНИСТРАТОР:  Пока что у вас только голословные утверждения, не подкрепленные ничем.

АХМАТОВА: У меня свидетельница есть. Надежная. Лидочка Чуковская. Она была там в Чистополье, говорила с ней. Цветаева смотрела в будущее…

АДМИНИСТРАТОР:  Но это показания с чужих слов.

АХМАТОВА:  Но это самый точный свидетель, клянусь. Мы можем вызвать ее сюда для дачи показаний…

АДМИНИСТРАТОР:  К сожалению, это невозможно, вам прийдется доказывать иначе.

АХМАТОВА:  Там точно что-то произошло… Я знаю только одну причину, из-за которой она могла пожертвовать жизнью. Любая мать на это способна. Ради сына. 

АДМИНИСТРАТОР: То есть, вы хотите сказать, что Мур довел ее до самоубийства?

АХМАТОВА: Нет-нет. Она бы ни за что не бросила его, если б не серьезная причина.

АДМИНИСТРАТОР: Что-то это все очень путано…

АХМАТОВА: У вас есть ее предсмертная записка?

АДМИНИСТРАТОР: Есть копия.

АХМАТОВА: Прочтите финал.

АДМИНИСТРАТОР: (Вынимает из бумаг, зачитывает). «Передай папе и Але – если увидишь – что я любила их до последней минуты и объясни, что попала в тупик».

АХМАТОВА: Вот оно, вот! Тупик. У нее не было тогда тупика. Она должна была устроиться на работу, подыскивала комнату, потом была в гостях у своих поклонниц. А почитатели ее просто преображали. Она читала стихи и вообще ожила, твердо пообещала вернуться вечером, переночевать, но не вернулась. А ездила она на какую-то встречу, о которой говорила как-то уклончиво, вскользь. После она и повесилась. Это Лидочка рассказывала.

АДМИНИСТРАТОР: И что ж это за встреча?  У вас есть свидетельства об этом?

АХМАТОВА:  Это Лидочка рассказывала.

АДМИНИСТРАТОР:  Ну вот, опять показания с чужих слов.

АХМАТОВА:  Хорошо, но я могу кого-то допрашивать?

АДМИНИСТРАТОР:  Только присутсвующих на заседании.

АХМАТОВА:  И ассистентов?

АДМИНИСТРАТОР:  Конечно же. Наконец-то вы стали понимать, что без них не обойтись.

ПАСТЕРНАК:  Анна Андревна, что вы делаете?

АХМАТОВА:  Я вызываю на допрос Марину Цветаеву!

АДМИНИСТРАТОР:  Браво, вы начали активно входить в роль.

ПАСТЕРНАК:  (Тихо, обреченно). Мне кажется, мы начали сходить с ума…

(Входит Цветаева, проходит на место для дачи показаний).

АХМАТОВА:  Марина Ивановна, скажите пожалуйста, вы просили места посудомойки в писательской столовой?

ЦВЕТАЕВА:    Да. Мне сказали, что это возможно.

АХМАТОВА:  Но вы хотели наверное другой работы, более интеллектуальной?…

ЦВЕТАЕВА:    Нет-нет, я боялась конторской работы, я бы непременно что-то напутала…

АХМАТОВА:  А у вас была возможность снять комнату?

ЦВЕТАЕВА:    Да, если бы я получила это место.

АХМАТОВА:  То есть, иначе вы с Муром оказывались бы под угрозой оказаться на улице?

ЦВЕТАЕВА:    Да. Наверное. Я надеялась на это место.

АХМАТОВА:  Скажите, вы обещали вернуться на ночь к тем двум милым женщинам, которые восхищались вашими стихи.

ЦВЕТАЕВА:    (Улыбается). Я не уверена, было ли в этом восхищение… Но я собиралась.

АХМАТОВА:  Что вам помешало?

ЦВЕТАЕВА:    (Пауза. Жестко). Я передумала.

АХМАТОВА:  Почему? Что изменило ваши планы?

ЦВЕТАЕВА:    Одна встреча…

АХМАТОВА:  С кем же?

ЦВЕТАЕВА:    Я не могу этого сказать… И я не знаю его имени…

АХМАТОВА:  Хорошо, но хотя бы о чем вы говорили?

ЦВЕТАЕВА:    Я не могу сказать. Я дала слово неразглашения…

АХМАТОВА:  Хорошо, скажите хотя бы, приняли ли вы предложение этого человека?

ЦВЕТАЕВА:    Нет. Но я обещала подумать.

АХМАТОВА:  Шла ли речь о Муре?

ЦВЕТАЕВА:    Нет… Почти нет, немного.

АХМАТОВА:  Ему угрожала опасность?

ЦВЕТАЕВА:    (Истерично, почти на крике). Не спрашивайте меня об этом. Я ничего не скажу об этом разговоре!

АХМАТОВА:  Хорошо. Я не буду. Скажите только одно: посудомойка должна была быть только на кухне или выходила в обеденный зал?

ЦВЕТАЕВА:    Кажется выходила, да. Странный вопрос.

АХМАТОВА:  А сейчас я задам вам один вопрос. Только поймите, речь идет просто о возможности. И все. В качестве посудомойки вы бы могли слышать разговоры писателей за столами?

ЦВЕТАЕВА:    Я-я… я не буду больше отвечать на ваши вопросы. Мне Лидия говорила: «Хорошо, что Ахматова сюда не попала, она бы не смогла  тут». А я по-вашему могу? Все могу? Я железная? Меня можно втаптывать в грязь до бесконечности?     

АХМАТОВА:  Простите, я невольно причинила вам боль… Но…

ЦВЕТАЕВА:    Это жестоко. (Выбегает, Ахматова тяжело опускается на стул, Пастернак все это время напряженно следивший за допросом, вскакивает и подбегает к ней).

ПАСТЕРНАК:  (Тихо, сороговоркой, она сидит отрешенно, будто не слышит). Анна Андревна, голубушка, я же предупреждал вас. Хотите, уйдем отсюда? Снимайте эту мантию, я вам помогу… (Ахматова неподвижна). И не берите дурного в голову, а тяжелого – в сердце. Это же актриса.

АХМАТОВА:  (Поднимает голову). А вы сами в это верите?..

АДМИНИСТРАТОР:  Так что, продолжим? Должен сказать, допрос был почти неплохим как для новичка в адвокатском искусстве. Но что он доказывает?

АХМАТОВА:  Все. Подумайте сами. Раз шла речь о неразглашении, значит, она встречалась с кем-то из органов. И ей явно предложили дать работу при условии «сотрудничества».

АДМИНИСТРАТОР:  Знаете, это похоже на манию преследования.

АХМАТОВА:  Вы видели как она восприняла вопрос о разговорах в столовой? (К залу). Вы все видели? Я попала в точку. Элементарная логика, товарищ судья, и ноль эмоций.

АДМИНИСТРАТОР:  И ноль доказательств, что такое предложение было.

АХМАТОВА:  Оно уже было раньше. Это многие могут потвердить. Даже Фадеев. Но она тогда отказалась.

АДМИНИСТРАТОР:  (Насмешливо).От такой почетной миссии? Не может быть!

АХМАТОВА:  И с возмущением.

АДМИНИСТРАТОР:  Позвольте, но если она уже раз отказалась с возмущением, зачем предлагать еще раз? Видите, ваши аргументы рассыпаются, как карточный домик

АХМАТОВА:  (Пауза). Стойте, Боже, как же я раньше не поняла? Именно для этого. Помните «тупик»? Я попала в тупик. Вот он, тупик. Хорошо подготовленный и симпровизированный.

АДМИНИСТРАТОР:  То есть, вы хотите сказать, что самоубийство было сознательно спровоцированно?

АХМАТОВА:  Заметьте: это вы сказали, не я.

ПАСТЕРНАК:  Анна, что вы делаете, остановитесь!

АДМИНИСТРАТОР:  Но ради чего? Зачем?

АХМАТОВА:  Думаю, ответ в Париже. Позвольте, я задам вам встречный вопрос. Что такого должен был сделать Эфрос, чтобы бывшего белогвардейца простили и впустили в Россию?

ПАСТЕРНАК:  Анна, что вы делаете? (Вскакивает).

АХМАТОВА:  (Не обращая внимания). Я могу только догадываться. Я слышала о тайных операциях по ликвидации. Кажется, так это называется. Но вот вам мотив, почти как в детективе. Кому выгодно? Лишний свидетель...

ПАСТЕРНАК:  (Вскакивает и бросается к ней, пытается вывести ее оттуда). Анна, я запрещаю вам говорить! Вы губите себя, сына, всех, умоляю, перестаньте… Марине мы уже не поможем… А защита такой ценой…

АХМАТОВА:  (Уворачивается). Я защищаю не вас, Борис Леонидович, не только вас. И вы не имеете права мне что-либо запрещать.

ПАСТЕРНАК:  Это право друга. Который хочет вас спасти.

АХМАТОВА: Я не давала вам слова, подзащитный.Я пытаюсь снять обвинение с Марины, она нуждаеся в этом больше, чем кто-либо, потому что уже не способна себя защитить. Это не было самоубийством… У нее не было выбора.

АДМИНИСТРАТОР:  Выбор всегда есть, даже когда создается ощущение, что его нет…  Позвольте прервать вашу семейную сцену с играми в благородство и вернуться к нашему обвинению.

АХМАТОВА:  Но ведь я же доказала невиновность Пастернака. Я нижайше склоняюсь перед публикой, ибо я уверена, что она все поняла правильно. (Обращается к публике).

ПАСТЕРНАК:  Анна Андревна. Это напрасная жертва. Вы могли снять обвинение с Марины, но не с меня. И дело не в веревочке. Все произошло значительно раньше. АДМИНИСТРАТОР: Вы очень смелая, я бы сказал рискованная женщина.

АХМАТОВА: Знаете, меня сложно чем-либо испугать. Я не боюсь даже Ада, потому что я его уже видела, я прошла через него здесь, на Земле. (Тихо). И вы не тот, за кого себя выдаете.

АДМИНИСТРАТОР: Да, фантазия у вас развита, ничего не скажешь.

АХМАТОВА: Это не фантазия, а интуиция. Я права, и вы это знаете. Борис Леонидович, вы реабилитированы. Единственное, зачем она брала ту самую веревку, ведь должна была понимать, что он будет мучиться? Но может, у нее просто не было другой, а, Борис? Просто не было…

ПАСТЕРНАК: (Встает, идет на кафедру).  Я очень благодарен вам, Анна Андревна за все это, за добрые слова. Может, в этом есть правда. Но все это напрасно. Я признаю себя виновным.

АХМАТОВА: Борис Леонидович, опомнитесь, что вы говорите!

АДМИНИСТРАТОР: Наконец-то. (Наливает еще стакан,  выпивает залпом). Слушаю вас.

ПАСТЕРНАК: Я признаю себя виновным. Но не в смерти. А в изначальном несоединение наших судеб. Мы были созданы друг для друга. Два равносущных поэта, как говорила Марина. Такое совпадение биографий, симпатий, всего не могло быть случайным. Ведь мы могли разминуться на пару сотен лет, а мы родились почти одновременно, в одной стране. Этот величайшее счастье, дар Божий, которого я не смог оценить. Мне нужно было все бросить. Не слушать ее, а тогда же приехать и увезти в Россию… Но я не решился сразу. Искалечил ее судьбу, а может и свою…

АХМАТОВА: Нет! Это величайшое заблуждение!

АДМИНИСТРАТОР: Послушайте, У вас есть реальные доказательства? Или опять сплошные фантазии и эмоции?

АХМАТОВА: Есть. Это доказательство – история моего собственного брака с Николаем Гумилевым. Равносущным поэтам нельзя соединяться. Я поняла потом: поэты – это вселенские братья и сестры. Их браки – это грех, как кровосмесительство. Это приносит страдание им самим и ужасную судьбу детям…

АДМИНИСТРАТОР: Мне кажется, аналогии здесь не уместны. Ведь в этом случае имела место любовь. Уникальная любовь… А ведь вы же не любили Гумилева?

АХМАТОВА: Мне кажется, что вы вообще мало смыслите в любви…

АДМИНИСТРАТОР: Тогда почему вы так долго отказывали ему?

АХМАТОВА: Я поняла, что люблю его, не сразу…

АДМИНИСТРАТОР: Пока что это все звучит не убедительно. И вы готовы подать ваш первый брак вместе с подробностями как доказательство?

АХМАТОВА: Да, готова.

АДМИНИСТРАТОР: Учтите, вы ведь тоже можете попасть на скамью подсудимых. Вы отдаете себе в этом отчет? И будете говорить правду и только правду?

 (Здесь возможен антракт. Тогда во втором действии повторяется последння фраза Администратора).

 

АХМАТОВА: Я попробую.

АДМИНИСТРАТОР: Что ж, начнем. Так что же послужило толчком к согласию?

АХМАТОВА:  Он, он рассказал мне о том, как пытался покончить с собой после моего отказа. Перерезал вены на краю обрыва в Булонском лесу – чтобы наверняка, если не от потери крови, так от падения в пропасть… А наутро очнулся живой и понял, что Бог не желает его жертвы…

АДМИНИСТРАТОР: И что же это доказывает? Ведь это жалость, а не любовь.

АХМАТОВА: Вовсе нет. Тогда я вдруг почувствовала острое желание. Да в общем жалость – и есть тайная пружина женского желания. Мужчины иногда наивно полагают, что покоряют самоуверенностью. Глупости. Безрассудное желание на грани с сумасшедствием покорило меня. А у него было это желание: первобытное, безудержное. Он был настоящим мужчиной, до мозга костей, в каждой мелочи… А потом мы были единоверцами: наш Бог – поэзия. Он жил ею, дышал, он многому научил меня, дал поверить в себя. И у него были потрясающие стихи, он чуть-чуть не дожил до славы, до настоящего признания… В нем был тот истинный поэт, просто он не всегда умел чувствовать его в себе… Но когда это происходило, это просто завораживало и обжигало меня… Да что тут говорить. Вот послушайте: «В том лесу белесоватые стволы…

АДМИНИСТРАТОР:  Погодите, погодите, у нас же есть музыканты… (Дает им знак, звучит романс на стихотворение «Лес» Гумилева, появляется актер (Гумилев) во фраке и черной маске на глазах, приглашает танцевать Ахматову,это начинается с «чинного» бального танца. Но потом он сбрасывает фрак, под которым что-то типа африканской татуировки, танец  превращается в шаманский ритуал, которого Ахматова избегает, мужчина удаляется, Ахматова грустно смотрит ему вслед).

АХМАТОВА:  Теперь вы понимаете, почему я дала согласие стать его женой?

АДМИНИСТРАТОР: Но вы же томили его после еще целых три года!

АХМАТОВА:  Просто я была слишком молода, не готова к семейной жизни…

АДМИНИСТРАТОР: Но когда вы поженились, то оказались достаточно зрелой, чтобы сразу завести себе любовников, начиная со свадебного путешествия в Париже…

АХМАТОВА: Это слухи. Тогда ничего не было.

МАНДЕЛЬШТАМ: То есть, все случилось несколько позже?

АХМАТОВА:  Я этого не говорила. Кстати о Париже. Я пришла тогда на то место в Булонском лесу. И поняла, что он придумал про самоубийство. Там не было такого обрыва…

АДМИНИСТРАТОР: Это уже не столь важно. Я говорю об измене. Анна Андревна Ахматова, Вы обвиняетесь в развратности и разрушении семьи. Пройдите на скамью подсудимых. (Ахматова вздрагивает, но открыто насмешливо смотрит в глаза, оставаясь на месте).

ПАСТЕРНАК: Анна Андреевна –  красивая женщина, что ж тут удивляться: в нее многие влюблялись. Даже я руку и сердце предлагал. Но вы не смеете швыряться такими обвинениями. Анна Андревна, не слушайте оскорблений этого интригана. Я не хочу, чтобы из-за меня вы подвергались таким нападкам.

АДМИНИСТРАТОР: (Достает папку с рисунками Модильяни и рассыпает их так, что они покружась, падают  у ног Ахматовой).  А что вы скажете об этих рисунках Модильяни? Позировать обнаженной у первого встречного художника?

АХМАТОВА: Модильяни – гениальный художник, а я сразу почувствовала это.

АДМИНИСТРАТОР: И это не один, не два наброска – а десятки! И вы скажете, что между вами ничего не было? И вам поверят?..  А как насчет бравого летчика … Вот записочка, найденная у вас в туфельке: «Жду вас в по такому-то адресу в 7 часов пополудни».

АХМАТОВА: Откуда она у вас?

АДМИНИСТРАТОР: Вы же хранили ее, бережно, столько лет… Скажете, тоже случайность, просто так? Или может, у вас был амур де труа с Модильяни? А ваши стихи? Разве это не доказательство? Намеки, вздохи, ахи-охи, какие-то принцы на белых танках… Как же это все при большой то любви? Вот, (достает еще одну пачку теперь уже стихов). Вот, «Благослови же небеса, ты первый раз одна с любимым» (швыряет на пол)…

АХМАТОВА: (Устало садится на скамью). Это же поэзия. Приключения моего лирического «я». Вот перечитывала свои ранние недавно и не могла вспомнить, кого я имела ввиду... И мне это было неинтересно и неважно. Просто поэзия питается влюбленностью, это ее хлеб, ее вода. Безымянные взгляды, исчезающие улыбки…

АДМИНИСТРАТОР: Не такие уж они безымянные. Иногда они приобретали весьма конкретные черты. Посвящение Артуру Лурье (швыряет еще один лист на пол).  А это – посвящение Лозинскому, это Недоброву, или наоборот, как?

АХМАТОВА: Вы думаете, я помню это точно? Это было так давно…

МАНДЕЛЬШТАМ: Хорошо, а как там вас называл Мандельштам, кажется, «Соломинка», вы же и сами пишете «Соломинкой тебя назвал поэт»… или как там еще, ангелочком то ли черным, то ли матовым… «Как черный ангел на снегу»… Что-то у него с цветоделением не сложилось… Да, а как там по поводу шкурки беличьей, что вы с ней то творили с Осипом Эмильевичем, а? «О нем гадала я в канун Крещенья, Я в январе была его подругой…» Да не надолго вас хватило. Позабавились да и бросили…

АХМАТОВА: Послушайте, если уж говорить о нем, так почему бы вам не обратиться к госпоже Цветаевой. Мне кажется, их роман длился несколько дольше… Хотя я не уверена. Там вы получите более достоверную информацию...  

МАНДЕЛЬШТАМ: Хорошо, оставим Мандельштама. Предположим, это легкое мимолетное увлечение. Рассмотрим, скажем, ваш роман с Блоком…

АХМАТОВА: (Резко). А вот это уж точно бред. У меня никогда не было ничего с Блоком. Мы едва знали друг друга.

АДМИНИСТРАТОР: Но тем не менее всюду поговаривали о вашей связи. Дыма без огня не бывает.

АХМАТОВА: Бывает. От сигареты, например. Это просто народные чаяния. Попытка создания преемстенности в поэзии.

АДМИНИСТРАТОР: Погодите, погодите. Не переводите стрелок, как говаривают железнодорожники.  У меня есть доказательства.

АХМАТОВА: У вас не может быть никаких доказательств.

АДМИНИСТРАТОР: А переклички строк? Вот у Блока: «Я послал эту черную розу в бокале…» и вот у вас, пожалуйста: «Это он слал ту черную розу в бокале…». А в то же время есть мнение, что розу он слал другой  мадам. Так кто кого и куда посылал?

АХМАТОВА: (Устало). Думайте, что хотите.

АДМИНИСТРАТОР: Так вы не отрицаете, что сей факт мог иметь место?

АХМАТОВА: Нет.

АДМИНИСТРАТОР: Ну что ж, возьмем за основу первое. Маестро, музыку. Представьте себе, что вы в ресторанном зале. (Звучит музыка, романс «В ресторанном зале» АДМИНИСТРАТОР делает небольшие штрихи в обтановке, чтобы это могло сойти за ресторанный зал. Немая сцена, несколько утрированная, как в немом кино «со страстями». Входит тот же актер в маске  и садится за столик, пьет в гордом одиночестве. Ахматова входит  с другой стороны АДМИНИСТРАТОР  разыгрывает официанта, подает напитки, перекинув полотенце через плечо. Блок посылает через официанта розу в бокале Ахматовой. АДМИНИСТРАТОР приносит ей цыганский платок и что-то шепчет на ухо. Она резко встает и медленно начинает танцевать цыганочку. Когда она переходит на быстрый темп, Актер в маске резко бросает деньги на стол, уходит. Ахматова замечает это только при стуке двери, музыка обрывается, оеа закутывается в платок как в шаль и уходит).

АДМИНИСТРАТОР: (Прерывает).  Стоп, стоп, стоп. (Меняется свет, он подходит к столу, наливает себе, потом резко меняется стаканами со стоящим на столе, выпивает).  Простите, просто меня хотят отравить, я это знаю точно, но не дождутся.  Но на самом деле все было не так. Вы пытались создать постфактумом впечатление, что он за вами ухаживал. Но на самом то деле вы за ним гонялись. Это все мистификация. Вы же приходили к нему. Сама. Без приглашения. Одна. Замужняя женщина к женатому мужчине… «Вот: Я пришла к поэту в гости…»

АХМАТОВА: Так что же? Не делайте такие страшные глаза. Право, это смешно. Я приходила  к нему всего лишь за автографом на его книге. Не более того.  Мы говорили о поэзии.

АДМИНИСТРАТОР: Не отрицаю. Но какая благодатная почва для разнотолков. Ведь ваша симпатия не для кого не была секретом. Да вот, я вам зачитаю письмо его матери, Кублицкой-Пиоттух. О вас и о нем. Хотите?

АХМАТОВА: Конечно, не хочу.

АДМИНИСТРАТОР: Ну как хотите, но в интересах суда и следствия… Вот…

ПАСТЕРНАК: Не давайте ему читать. Не смейте.

АДМИНИСТРАТОР: Так она очень хорошо о вас отзывается, вы будете приятно удивлены, вот послушайте: «Я все жду, когда Саша встретит и полюбит женщину тревожную и глубокую, а стало быть, и нежную…  И есть такая молодая поэтесса, Анна Ахматова, которая к нему протягивает руки и была бы готова его любить» (Ударение на этих словах).  Он от нее отвертывается, хотя она красивая и талантливая, но печальная. А он этого не любит…». Вот видите, так что ни для кого это не было секретом. А вот хотя бы его стихотворение «О нет, не расколдуешь сердца ты…». Это вам. Стало быть пытались расколдовывать?

АХМАТОВА: Послушайте, вы вот все доказываете сами, что ничего не было и Блок был предан своей жене, так чего же вы еще хотите? В чем тогда обвиняете?

АДМИНИСТРАТОР: Да в том то вся и трагедия, что вы хотели, готовы были стать его любовницей. А ведь Александр Блок был главным противником, соперником вашего мужа, Николая Гумилева. Смотрите сами: один – лидер акмеистов, второй – символистов, резкое неприятие и дискуссии. Один пользуется успехом, второй только добивается его. Выбор главой петербургских писателей то одного, то другого. И даже погибли они чуть ни в один день, прямо как на дуэли. И вот в этой ситуации вы, жена Гумилева, идете к Блоку, который вас отвергает. Вы представляете себе что это было для него? Ведь эта же какая-то высшая изощренная измена, предательство. Наверняка именно это и стало последней каплей. Такого унижения он не выдержал и бросил вас.

АХМАТОВА: Во-первых, он не бросал, это было мое решение. А во-вторых, не смешивайте грешное с праведным. Я ушла от него, как от мужа, но я всегда оставалась верной акмеизму.

ПАСТЕРНАК: Послушайте, что вы набросились на бедную женщину, изображая из нее какого-то демона во плоти. Вы что же думаете, Гумилев был ангелом. Полноте. У него Анна в стихах, а в реальной жизни он считал, что мужская измена – это просто норма жизни. Он считал, что настоящий мужчина полигамен, а настоящая женщина – моногамна. Где он правда видел таких женщин? Да у него даже сын был от другой, на которого ему честно говоря было наплевать. Как и вообще на всех детей. Я знаю, что он свою младшенькую девочку от Анны Энгельгардт, в приют отдал, просто так, потому что она ему видите ли мешала своими играми…

АХМАТОВА: Борис Леонидович, перестаньте. Я не позволяла вам говорить об этом. Мы не расстались врагами, напротив. И я никому не позволю обливать его грязью, если уж сама этого не делаю. Я способна сама себя защитить. Все было совершенно не так. Я устала от этих сплетен. Правда совершенно в другом.

АДМИНИСТРАТОР: Браво, Анна Андревна. Тогда расскажите нам эту правду.

АХМАТОВА: Хорошо… Когда я впервые вернулась рано утром от Лурье, он не спал, сидел, затаившись в кресле, стоявшем у окна…

АДМИНИСТРАТОР:  Подождите, мы попробуем восстановить картину. (Двигает кресло, отворачивая его от зрителей). Вот так приблизительно?

АХМАТОВА:  Почти, кажется, чуть дальше.

АДМИНИСТРАТОР:  Хорошо, уже светало?

АХМАТОВА:  Нет, было еще темно.

АДМИНИСТРАТОР:  Свет, пожалуйста (Свет гаснет совсем. В это время в кресло незаметно садится Гумилев, так что головы его не видно, уже без маски). Ну это уже слишком, чуть-чуть добавьте. (Появляется легкое мерцание света). Вот так хватит. Итак, Анна Андревна, вы пришли после свидания, я так понимаю?

АХМАТОВА:  Да. Я пыталась пройти тихо, чтобы не разбудить его, если он спит…

(Ахматова проходит по направлению к креслу, снимает обувь и идет на цыпочках, вдруг кресло шумно поворачивается, на нем сидит Гумилев и улыбается ей, она вскрикивает).

ГУМИЛЕВ:  Доброе утро или может еще доброй ночи, Анна.

АХМАТОВА:  Боже мой, как ты напугал меня. Почему ты сидишь здесь сам в темноте? Почему не зажжешь свет?

ГУМИЛЕВ:  Так лучше видно в окне, а меня при этом не видно. Ты очень напугала меня. Я уже ясно представлял твое бездыханное тело, раздавленное лошадьми… Жуткая картина, должен тебе сказать.

АХМАТОВА:  Могу себе представить.  Я живая и невредимая.

ГУМИЛЕВ:  Правда? Верится с трудом.

АХМАТОВА:  Можешь потрогать, если не веришь.

ГУМИЛЕВ:  Могу, но я не хочу до тебя дотрагиваться, Анна.

АХМАТОВА:  (Вздрагивает). Может быть, ты  еще скажешь милую фразу вроде: «Где ты была?»

ГУМИЛЕВ:  Нет, я не опущусь до такой пошлости, милая. Хотя бы потому что я знаю, где ты была и даже с кем. Ведь ты была с этим мальчиком?

АХМАТОВА:  Да, я была с ним, только он далеко не мальчик, милый. Ведь ты же уехал, не захотев остаться? Меня же должен был кто-то провести?

ГУМИЛЕВ:  Послушай, только не надо больше ничего говорить. Ты можешь невзначай договориться до лжи, а мне бы этого очень не хотелось. То, что ты была с ним, написано в твоих глазах, в твоей блуждающей улыбке…

АХМАТОВА:  Хорошо, я была с ним. Я не буду тебе лгать, хотя ты этим никогда не гнушался по отношению ко мне...

ГУМИЛЕВ:  Послушай, не переводи на меня. Сейчас мы говорим о тебе. Скажи мне, почему ты вся дрожишь? Он плохо обошелся с тобой? Он обидел тебя?

АХМАТОВА:  Нет, мне было хорошо с ним..

ГУМИЛЕВ:  Перестань.

АХМАТОВА:  Мне было так хорошо с ним, милый, что теперь мне совершенно все равно, что ты со мной сделаешь. Можешь выгнать, если хочешь.

ГУМИЛЕВ:  Я же прошу тебя: перестань!

АХМАТОВА:  А что ты сделаешь? Хочешь ударить? Ну попробуй, ударь. А ну да, как же, я забыла, ты же офицер. Ты схватишь пистолет. Ну где он? В секретере? Хочешь, я принесу его тебе? Куда ты выстрелишь? В грудь? Только не в голову… Я надеюсь, ты попадешь сразу? Ведь ты же меткий стрелок. Хочешь, я включу свет, чтобы ты точно не промахнулся?

ГУМИЛЕВ:  Аннушка, иногда мне правда хочется ударить тебя. Но ты прекрасно знаешь, что я себе этого не позволю. Хоть видит Бог, чего мне стоит сдержаться. (Встает и идет к двери).

АХМАТОВА:  Куда ты?

ГУМИЛЕВ:  Я сейчас вернусь. (Выходит, Ахматова обувается, подходит к воображаемому окну и выглядывает вниз, Гумилев возвращается с бутылкой вина).  Достань бокалы, я хочу выпить с тобой вина. (Ахматова ошарашенно смотрит как он откупоривает бутылку). Ну, чего ты ждешь?

АХМАТОВА:  Да, я сейчас. Маленькие или те высокие?

ГУМИЛЕВ:  Побольше.

АХМАТОВА:  Хорошо. (Приносит бокалы, Гумилев ставит вино, но не наливает). И за что мы будем пить?

ГУМИЛЕВ:  За начало новой жизни.

АХМАТОВА:  Врозь?

ГУМИЛЕВ:   Нет, если ты этого не захочешь.

АХМАТОВА:  А ты? Разве нет?

ГУМИЛЕВ:  Анна, ты знаешь, я боялся и ждал этого момента. Я предвидел, что рано или поздно он должен был произойти.

АХМАТОВА:  Почему?

ГУМИЛЕВ:  Потому что вдохновение питается влюбленностью. Это старая истина. И рано или поздно ты должна была поддаться этой влюбленности. Ты очень чувственная женщина и очень большой поэт, Анна. Я прекрасно понимаю это. Иначе ты не сможешь жить ни со мной, ни с кем-либо другим. Сегодня ночью я ушел, предвидя это. Я очень боялся, что со мной будет, когда ты скажешь об этом… Но ничего не произошло…

АХМАТОВА:  И что ты почувствовал?

ГУМИЛЕВ:  Знаешь, сперва меня как будто охватило холодом, а потом всего обожгло внутри.

АХМАТОВА:  Тебе очень больно?

ГУМИЛЕВ:  Нет, уже не больно. Теперь мне легко. Я уже не ревную, правда. Понимаешь, на самом деле, я так люблю тебя, что если тебе хорошо, то я не могу забрать у тебя эту радость. Я хочу почувствовать ее вместе с тобой. Скажи, я ненормальный?

АХМАТОВА:  Нет. Я люблю тебя, Коля.

ГУМИЛЕВ:   Вот за это и выпьем. Ты не против такого тоста?

АХМАТОВА:  Конечно, нет. Подожди только минутку. (Отходит и смотрит при свете окна бокалы, возвращается, он подозрительно смотрит на нее, наливает вино дрожащей рукой). Послушай, Николай, скажи мне, только правду, ты изменял мне?

ГУМИЛЕВ:  Не говори так: изменял. Это глупое слово. Я никогда не изменял любви к тебе. Но если ты хочешь спросить, спал ли я с другими женщинами?

АХМАТОВА:  Да.

ГУМИЛЕВ:  Это было.

АХМАТОВА:  И сколько их было?

ГУМИЛЕВ:  Ты знаешь, если честно, то я как-то не занимался подсчетами. А зачем тебе это?

АХМАТОВА:  Знаешь, я догадывалась, подозревала. Но когда ты сказал об этом так просто, меня тоже охватил холод…

ГУМИЛЕВ:  Тогда бери вино. Оно согреет. (Они берут бокалы в руки). Знаешь, у меня такое ощущение, что мы плыли какой-то узенькой речкой и вдруг выплыли в открытое море. Нам страшно, от того, что мы не знаем теперь куда плыть, что с нами будет. Мы оказались вне закона. Но это так волнующе, это перехватывает дыхание  – море.

АХМАТОВА:  Так что же, за открытое море?

ГУМИЛЕВ:   «А он мятежный просит бури, как будто в буре есть покой…».  Он был мятежным, этот твой мальчишка?

АХМАТОВА:  Очень…

(Он поднимает бокал и подносит к губам, она поднимает, но замерев смотрит на него, никто не пьет. Вдруг он выплескивает вино на пол и бросается к ней).

ГУМИЛЕВ:  Скажи, что ты подсыпала туда? Ну? Говори же.

АХМАТОВА:  Ничего.

ГУМИЛЕВ:  (Трясет ее). Ты хотела отравить меня? Да?

АХМАТОВА:  Ты сумасшедший!

ГУМИЛЕВ:  А что ты делала с бокалами там у окна?

АХМАТОВА:  Пусти меня, слышишь! Отпусти. Я смотрела на свет, чистые ли они…

ГУМИЛЕВ:  (Отпускает ее и бросает стакан на пол, в изнеможении падает в кресло, Анна бросается к нему и начинает целовать его).

АХМАТОВА:  Миленький мой, что ты. Как ты мог подумать такое? Ну как? Я же люблю тебя, слышишь, я люблю тебя.

ГУМИЛЕВ:  (Не отвечая на ее поцелуи, отрешенно). Знаешь, Анна, только никогда не рассказывай, ни как, ни что, ни с кем у тебя было. Поняла? И у меня тоже ничего не спрашивай. Иначе мы сойдем с ума.

АХМАТОВА:  Хорошо… (Гумилев  бросает ее на пол.Звучит романс «От любви цветы умирают».  Полное затемнение. Он уходит, она поднимается. Включается свет).

АХМАТОВА: Вот так все и было. Взаимная свобода. Он знал о моих влюбленностях. Мне кажется, это даже нравилось ему. Это давало новые ощущения, может и вдохновение, не знаю. Вначале мне это все нравилось. Это было так волнующе, так ново. Я правда ощутила себя как бы вне закона. Но у нас мне кажется, была одна шибка. Нельзя быть октрытым наполовину. Или до конца, или никак. Иначе это рождает подозрения еще большие, чем есть на самом деле. Я стала придумывать себе его ревность, потому что я чувствовала: он не избавился от нее, а просто загнал куда-то в глубину. Наши разлуки становились все дольше. Его стало раздражать очень многое. Я пыталась выйти на откровенный разговор, но он всегда избегал его. Мы все больше отчуждались. Потом я узнала о том, что унего есть сын от другой женщины  - он даже не заикнулся мне об этом. Но мне кажется, ему тоже было все равно. Он и Левушкой то никогда особо не интересовался. В конечном счете, я стала понимать, что уже не знаю, ради чего мы живем вместе. Но все же, если бы тогда в тот злополучный день, когда я попросила его развода, он пошел на откровенный разговор, если бы он сказал мне: «Останься, ты нужна мне, Аннушка», а не сыграл в гордость, и не рассказал, что мечтает об Анечке Энгельгардт. Бедная девочка, он искалечил ей жизнь Знаете, я бы не ушла… Ведь я же пошла к Шилейко, как уходят в монастырь. Я потеряла ощущение дома. И ощущение молодости… Вот моя исповедь. И правда о том, что произошло с нами.

АДМИНИСТРАТОР: Да, так что я все-таки оказался прав – в отношении разрушения семьи, Анна Андревна? Ведь вы же стали инициатором развода?

АХМАТОВА: Нельзя разрушить то, что уже давно было разрушено. Но я никогда не предавала его как поэта, он остался моим учителем, другом. Нам просто нельзя было быть мужем и женой. Но я осталась верной его акмеизму.

АДМИНИСТРАТОР: Но вы выбили у него из-под ног почву. Всю жизнь он любил по-настоящему только вас.

АХМАТОВА: Он любил не меня, а некий образ, им же созданный, он не нуждался во мне, как в жене. 

АДМИНИСТРАТОР: Но это была рана, незаживающая рана. Вы знаете, что об Анечке Энгельгардт он придумал просто на ходу?

АХМАТОВА: Да, я догадывалась.

АДМИНИСТРАТОР: Он потерял чувство уверенности в себе, как мужчина. И чувство опасности. Потому и погиб. Если бы рядом с ним была любящая женщина, она бы удержала его от этого безрассудства. Его просто некому было остановить.

АХМАТОВА: Он всегда был таким. Для него честь была превыше всего. Он был мужчиной-воином, мужчиной-охотником, если вы понимаете, что я имею в виду? Он не мог «умереть в постели при нотариусе и враче», просто не мог… Да вы знаете, что он сам придумал свою смерть и разыграл ее как по нотам. Вот послушайте, в его «Рабочем» – «Пуля, им отлитая, отыщет Грудь мою, она пришла за мной». Он все предугадал…

ПАСТЕРНАК: Нет, я не могу этого смолчать. Что вы растравливаете ее рану? Ведь это то уже совершенно очевидная смерть. Его убили за недоносительство!

АХМАТОВА: Это только версия. Я даже не знаю точно дня его гибели и места могилы. Но мне рассказывали, что перед расстрелом он был совершенно спокоен. Докурил сигарету, бросил… Даже видавшие виды солдаты были поражены его выдержкой…

ПАСТЕРНАК: А возможно, это был только предлог, вся эта история. Его убили, потому что его выбрали главой литературного общества Петрограда, на место Блока, а это было нежелательно. Это дело сфабриковано.

АДМИНИСТРАТОР: У вас нет никаких доказательств.

ПАСТЕРНАК: Почему вы считаете, что для расстрела – не нужно никаких доказательств, а для оправдания – нужны. Какой-то у вас вывернутый суд. Античеловеческий!

АДМИНИСТРАТОР: Я не имею никакого отношения к тому суду, не путайте. И определитесь как то с выбором подзащитного. То вы Ахматову защищаете, то Гумилева…

ПАСТЕРНАК:  Я защищаю человеческое достоинство.

АДМИНИСТРАТОР: А я изобличаю измену.  У нас разные задачи получаются. Хорошо, объясните мне такую вещь. Если Гумилева убрали сознательно, потому что он занял место, предназначенное Блоку, так я понимаю?

ПАСТЕРНАК: Именно так.

АДМИНИСТРАТОР: Ну у Анны Андревны, я даже не спрашиваю, она во всем видит руку ЧК, не так ли?

АХМАТОВА: Версия Бориса Леонидовича мотивированна.

АДМИНИСТРАТОР: Хорошо, в таком случае, почему погиб Блок? Говорят, его смерть была какой-то загадочной, невыясненной…

ПАСТЕРНАК:  Я все понял! (Мандельштаму). Вы банально повторяетесь. Так можно обвинить кого угодно и в чем угодно. Да хоть к примеру вас самого.

АДМИНИСТРАТОР:  О, это уже становится интересным. И в чем же меня можно обвинить?

ПАСТЕРНАК:  Вас? (Легкое замешательство). Ну хотя бы в гибели Блока.

АДМИНИСТРАТОР:  (Растерянно). А при чем тут Блок?

АХМАТОВА:  (Отрешенно). Борис Леонидович, вы выбрали неудачный пример. Блок умер своей смертью. От болезни. Это всем известно.

АДМИНИСТРАТОР:  Вот видите. Так что состава преступления нет.

ПАСТЕРНАК:  (Увлеченно). Что именно известно? В сорок то лет просто так от болезни? И от какой именно? Почему это нигде не называется? Все это крайне подозрительно! Вполне возможен злой умысел…

АДМИНИСТРАТОР:  (Иронично). Хорошо, допустим, хотя сомнительно, но я то тут при чем?

ПАСТЕРНАК:  А где вы были в это время? Есть ли у вас алиби?

АДМИНИСТРАТОР:  Какое алиби? О чем вы? Как же с презумпцией невиновности? Вы пока что не представили ни одного доказательства моей причастности к Блоку.

ПАСТЕРНАК:  А как же ваша осведомленность? Откуда у вас письма его матери? Случайно ли вы храните в памяти день и обстоятельства его гибели?..

АДМИНИСТРАТОР:  Но вы даже не представили «модус операнди», способ убийства. Как вы можете говорить о каком-либо обвинении?

(М. Все это явно забавляет, Ахматова  проходит к стакану с водой и берет его в руки, не сводя глаз с Пастернака,  намекая на что-то).

ПАСТЕРНАК:  Погодите-ка, а почему вы так боитесь отравления? Не потому ли что имели дело с ядом? Ведь Блока, вполне возможно, – отравили…

АДМИНИСТРАТОР:  Помилуйте, да зачем же? Назвите хоть одну причину.

ПАСТЕРНАК:  Причину? Пожалуйста. Когда узнали о его намерении покинуть страну, он стал неугоден… Он был нужен, когда писал свои «12», но не тогда, когда хотел их сжечь…

АДМИНИСТРАТОР:  (Начинает истерично смеяться). Нет, это просто замечательно!

ПАСТЕРНАК:  Что вы имеете в виду?

АДМИНИСТРАТОР:  Весь этот бред… (Заливается от смеха).

АХМАТОВА: (Подбегает к ПАСТЕРНАК: , хватает за руку,  тихо). Послушай, он снова стал похожим на Осипа… Я боюсь…

АДМИНИСТРАТОР:  Браво, Борис Леонидович, просто брависсимо…

ПАСТЕРНАК:  (Тихо, Ахматовой). Нет, он меня просто бесит… (АДМИНИСТРАТОРу). Позвольте, чему вы радуетесь? Вы что не поняли? Вам инкриминируют убийство!

АДМИНИСТРАТОР:  Вот, именно этому! Вы делаете успехи! Вы перешли к следующей ступени. Посмотрите на себя - у вас появились прокурорские замашки. Стало быть, вы увлеклись игрой в суд. Правда, это ваше обвинение – ну просто смехотворно, бездоказательно и на пустом месте… Но первый блин комом…

АХМАТОВА:  Вы правда думаете, что в смерти Блока никто не виноват?

АДМИНИСТРАТОР:  В любом случае уже никто не сможет ничего доказать. Даже сам Блок.

АХМАТОВА:  Почему? Если он умер все-таки от болезни…

АДМИНИСТРАТОР:  А давайте его спросим? А?

ПАСТЕРНАК:  Каким образом? У вас в запасе еще один гениальный актер?

АДМИНИСТРАТОР:  Нет, мы можем вызвать дух Блока и задать ему вопрос. Вы когда-нибудь вызывали духов, Борис Леонидович?

ПАСТЕРНАК:  Нет. И не собираюсь. Все это чушь собачья. Я в это не верю.

АДМИНИСТРАТОР:  И зря. Совершенно зря. Вот сейчас я вам попробую продемонстрировать.

АХМАТОВА:  Каким же образом?

АДМИНИСТРАТОР:  Элементарно. Спиритический сеанс.

(Начинает готовить «спиритический сеанс» – например, расстилает бумагу, приносит блюдце, АХМАТОВА  и ПАСТЕРНАК  наблюдают подозрительно).

АДМИНИСТРАТОР:  Да что вы такие перепуганные? Я думал, вас уже ничем не испугаешь.

ПАСТЕРНАК:  А я думал, вы отрицательно относитесь к мистике.

АДМИНИСТРАТОР:  Я этого не говорил. Просто мистика хороша в определенный момент и в определенном месте. (продолжает подготовку). Да не бойтесь. Он сам не явится, просто каким-то образом ответит на вопрос. У вас есть чем написать?

ПАСТЕРНАК:  (Ищет в карманах). Кажется, нет.

АДМИНИСТРАТОР:  Вот писатели тоже мне нашлись.

АХМАТОВА:  (Достает карандаш из чемоданчика). Вот, карандашик подойдет?

АДМИНИСТРАТОР:  Сгодится… И кто так точит?…  (Хватает карандаш, воодушевленно пишет). Вот напишем «да» и «нет». Слева и справа. Посередине круг. Сейчас будем спрашивать.

АХМАТОВА:  Каков же вопрос?

АДМИНИСТРАТОР:  Вы его давеча сами задали: кто виновен в его смерти. Ну вот. Готово. Подойдите сюда, прошу, положите руки на блюдце.

АХМАТОВА:  Увольте, я в этом принимать участия не буду.

ПАСТЕРНАК:  Я тем более.

АДМИНИСТРАТОР:  Опять двадцать пять. Вы что, боитесь ответа? Правды?

ПАСТЕРНАК:  Да чушь все это. Какая там правда.

АДМИНИСТРАТОР:  А ежели чушь, так тем более, вот и покажете, что это чушь. Ну, подходите. Проконтролируйте меня. Чтобы я блюдце не двигал. И потом я сам не смогу. Вот их что ли позвать? (Кивает на музыкантов). Да нет. Они будут создавать соответствующую атмосферку. Прошу что-нибудь этакое жуткое психоделическое. (Музыкант начинает играть, АДМИНИСТРАТОР  становится к столу, кладет руку на блюдце). Не переживайте, оно не кусается. (АХМАТОВА  и ПАСТЕРНАК переглядываются, потом нерешительно подходят и скорее из любопытства, чем веря в эксперимент, кладут руки).

АХМАТОВА:  Так а что говорить?

АДМИНИСТРАТОР:  Про себя мысленно спрашиваем: умер ли Блок своей смертью? Или ему помогли?

(Все трое замирают стоя перед тарелочкой, музыканты воодушевленно играют нечто психоделическое, вдруг резко распахивается дверь, порыв ветра, все как по команде завороженно смотрят в ту сторону, В дверях появляется фигура в плаще с опущенным капюшоном, она бросается на середину сцены, снимает капюшон резким движением, это Цветаева).

ЦВЕТАЕВА:    Я виновата в гибели Александра Блока. Я признаю свою вину.

АХМАТОВА:  (АДМИНИСТРАТОРу , тихо). Признавайтесь, это вы подстроили?

ПАСТЕРНАК:  (Так же тихо). Это не защитывается.

АДМИНИСТРАТОР:  (Тихо). Я ничего не понимаю. Честно. Не больше вашего. (Выходит из-за стола, подходит к Цветаевой, заглядвает в лицо, отходит. Громко). Позольте, Марина Иванна, а как же вы его сумели порешить? (Пауза). Подослали отравленный хлеб?

ЦВЕТАЕВА:    Нет.

АДМИНИСТРАТОР:  (Разыгрывает все это шутовски). В таком случае, может  вы  пришли под видом сестры милосердия, чтобы повидать своего кумира? И случайно совершили фатальную инъекцию?   

ЦВЕТАЕВА:    Нет.

АДМИНИСТРАТОР:  Что же тогда? (Ходит по комнате, резко обрачивается).  Вы задушили его в своих обьятиях?! (На лицах АХМАТОВой  и ПАСТЕРНАКа  появляются легкие улыбки).

ЦВЕТАЕВА:    Я не видела его тогда.

АДМИНИСТРАТОР:  Я понял. Вы хотите сказать, вы заразили его какой-то смертельной болезнью ранее?

ЦВЕТАЕВА:   Я не была с ним знакома!

АДМИНИСТРАТОР:  Позвольте, тогда как же вы умудрились его погубить?

ЦВЕТАЕВА:    Я виновата своим незнакомством. Я ходила под его окнами, я провожала его взглядом в толпе. Но так и не решилась. Если бы мы тогда познакомились, он был бы спасен, он был бы жив… Я уверена в этом.

(АДМИНИСТРАТОР  начинает истерично смеяться, этот смех подхватывают АХМАТОВА  и ПАСТЕРНАК , ЦВЕТАЕВА   стоит отрешенно, не реагируя никак на смех).

ЦВЕТАЕВА:     Вот он – гляди, - уставший от чужбин (из цикла «Стихи к Блоку», 10, смех умолкает, все завороженно слушают, потом после слов «Друг без друзей!» Пастернак подходит к ней и молча целует ей руку, отходит, Ахматова тоже подходит и отвешивает поклон).

АДМИНИСТРАТОР:  (Выходит из оцепенения). Я присоединяюсь к первому и второму. Простите, Марина Ивановна, это было нервное. Так каким же образом вы бы его спасли и от кого или от чего?

(Появляется Гумилев и молча наблюдает происходящее).

ЦВЕТАЕВА:    Если бы ему вовремя сделали операцию за границей, он смог бы еще жить. Ему не дали разрешения на выезд.

АХМАТОВА:  Да, я слышала об этой истории, но мне говорили, тогда уже все равно было поздно.

ЦВЕТАЕВА:    Как вы могли так думать? Если был хотя бы один шанс! Вы же любили его! Да если бы я знала об этом, я бы пробралась через границу по фальшивым документам, я бы вырвала это разрешение под дулом пистолета, я бы увезла его на дирижабле, я бы что-то придумала… Но я не была с ним знакома…

АХМАТОВА:  Поверьте, если бы вы были знакомы, это ничего не изменило бы. Ничего.

ЦВЕТАЕВА:    Я признаю свою вину. Но и вы должны ее признать. Как вы могли молча наблюдать, как он умирает? Ничего не сделав для его отъезда. Если бы тогда все объединились, ходили, просили, его бы выпустили, я уверена. Для него эмиграция – была вопросом жизни и смерти. Эта страна убивала его…

АХМАТОВА:  Блок был очень скрытным, он никого не впускал в свою жизнь.

ЦВЕТАЕВА:    Да как вы не понимаете, мы, поэты, мы все ответственны друг за друга перед Богом и людьми. Вы же сами говорили: «Мы братья и сестры». И мы предали. Дали принести в жертву. Мы все повинны в гибели самого достойного из нас, последнего великого поэта России, нашей гордости и увядшей славы.

( Гумилев начинает демонстративно аплодировать, все смолкают).

ГУМИЛЕВ:  Браво, Марина. Хоть я не разделяю вашего мнения о значении Блока, но говорили вы хорошо. Просто вы не поняли главного. Он действительно был русским поэтом, до мозга костей. Ему нельзя было уезжать. Он был не мыслим без России, как дерево без корня. Если бы он выехал, то остался бы там, а это было невозможно. По какой-то высшей правде, которая правит жизнью и каждому поэту готовит участь, созвучную его поэзии.  Для русского поэта заграница – как искушение дьявола, который пытается купить его душу за бесценок. Я тоже пытался бежать – но всегда возвращался, пока не рвалась эта ниточка, связующая с Родиной – самая ценная в жизни поэта. Блок любил всю жизнь одну женщину и был верен одной стране.

ЦВЕТАЕВА:    (Подходит близко к Гумилеву). То есть, вы считаете, что я порвала ниточку? Продала душу за бесценок?! За что, за пытку непонимаем? Немножко как на том свете…

ГУМИЛЕВ:  Скорее потеряли. Оторвались и оказались потерянной во времени и пространстве. Ведь вы вернулись не по своей воле и желанию, ведь так?

ЦВЕТАЕВА:    Я не хотела возвращаться, потому что моей России уже не было. Она была мне не матерью, а злой мачухой, которая умерла, так и не дав ощутить взаимности…

ГУМИЛЕВ:  Мать любят доброй и злою, в радости и горе. Вы предали ее, Марина, из-за этого ваши страдания: непонимание и разочарование.

(Все напряженно наблюдают за этим поединком. Наконец АДМИНИСТРАТОР  взрывается).

АДМИНИСТРАТОР: Вот оно! Новое обвинение в измене! Измена Родине. Великолепно! Поздравляю! (Демонстративно пожимает руку Гумилеву,  обращается к Цветаевой). Вот и до вас дошла таки очередь. Проходите, проходите на скамью. Подсудимых то есть.

ГУМИЛЕВ:  Позвольте, но я совсем не имел в виду судить ее. Что вы! Она понесла наказание неизмеримо большее, так, что на три поколения вперед должны проститься все грехи…

АДМИНИСТРАТОР:  Да не переживайте вы так, это совсем не страшно. (Остальным). А вы что стоите? Говорил же – заразная это вещь – судить. Было б кого. За что – всегда найдется. Что вы молчите? Вы согласны с обвинением или нет? Борис Леонидович? Анна Андревна?

ПАСТЕРНАК:  Я никогда не понимал, как можно жить в другой стране, но…

ЦВЕТАЕВА:    (Резко оборачивается). И ты, Борис?

ПАСТЕРНАК:  Подожди, Марина. Я не понимал этого для себя. Но никогда не считал вправе осуждать других. Тем более, когда это случилось вынужденно… Вы всерьез собираетесь судить за измену Родине? Это же абсурд.

АДМИНИСТРАТОР:  Абсурд? Почему абсурд? Зачем абсурд?

ПАСТЕРНАК:  В таком случае, можно обвинить господина Гумилева в предательстве жизни…

ГУМИЛЕВ:  В чем-чем?

ПАСТЕРНАК:  Ведь вы же изменили наивысшей любви человеческой, любви к жизни ради… призрачной офицерской чести, мертвых принципов… Ведь вы даже не разделяли его взглядов…

ГУМИЛЕВ:  (Наступает на Пастернака, спор превращается в подобие поединка). Они мертвы для тех, кто не имеет этой чести. Кодекс чести составляет сущность мужчины. Я не умею уважать тех, кто его не имеет.

ПАСТЕРНАК:  Вопрос в том, в чем эта честь? Солдафонском бахвальстве? Папуасских табу?

АХМАТОВА:  (Вскакивает, пытается остановить их). Николай, Борис, что с вами происходит? (Ее мягко отсраняют, тихо Цветаевой). Марина, что вы стоите как неприкаянная, помогите мне, это же форменное безумие. Они сейчас поубивают друг друга.

ЦВЕТАЕВА:    Для одного из них это уже невозможно...

ГУМИЛЕВ:  (Срывается, постепенно переходя почти на крик). Вся человеческая цивилизация выросла на табу. Это и есть внутренний моральный закон. Донос – табу для меня, это та черта, которую я не переступил бы ни при каких обстоятельствах, даже ценой предательства жизни, как вы изволили выразиться. И все вы оказались в этой зловонной жиже, в которую превратилась страна, именно потому что каждый второй переступил эту черту, это табу! А вторая половина позволила ее переступить! Вот  и хлебайте ее, лакайте, как собаки, наслаждайтесь вашей, с позволения сказать, жизнью!

АХМАТОВА:  Николай, ты не имеешь права на это. Уйти по-английски – легче всего.

ГУМИЛЕВ:  Легче? А ты попробуй!

АХМАТОВА:  (Отворачивается от Гумилева.  АДМИНИСТРАТОРу). Вы видите, что вы наделали! Сделайте хоть что-нибудь!

АДМИНИСТРАТОР:  (Подскакивает с поздравлениями к Пастернаку, пожимает руку). Чудесно, замечательно, вы превзошли мои ожидания. До такого даже я не додумался б! Измена Родине выглядит просто таки банальностью по сравнению с изменой жизни. Парадоксально, свежо. Хотя в общем то Марину Иванну тоже можно обвинить в этом – в измене жизни, кстати по схожей причине, если принять во внимание версию Анны Андревны. (Подскакивает к Гумилеву и тоже трясет руку). А про черту – тоже чертовски хорошо сказано. Блеск! Но я уже не поспеваю за вашими обвинениями. Давайте как то определимся, кого и за что мы будем судить? Что опять все молчат? А? Может, бросить жребий: орел или решка. У кого есть монетка (начинает искатьу себя  в карманах)? Неужели ни у кого нет? Что, все такие нищие? (Пастернак механично начинает искать монетку, тоже не находит).

АХМАТОВА:  Стойте. (Выходит на позицию адвоката). Я могу оправдать обоих за считанные минуты.

АДМИНИСТРАТОР:  Погодите, погодите, вам дадут слово позже. Пока мы говорим о выдвижении обвинения, защитить вы еще успеете.

АХМАТОВА:  Хорошо. Я тоже хочу выдвинуть обвинение.

АДМИНИСТРАТОР:  О, это уже интереснее. Видите, и вас увлекло. Суд – преувлекательнейшее занятие. Но в монете только две стороны.

АХМАТОВА:  Монета не понадобится.

АДМИНИСТРАТОР:  Хорошо, в таком случае займите место прокурора. Это не та мизансцена.

АХМАТОВА:  Ради Бога. (Переходит). Об этом я могу сказать, хоть стоя на столе.

ПАСТЕРНАК:  Вам помочь? (Подставляет руку, чтобы помочь подняться на стол).

АХМАТОВА:  Не стоит. Так вот, когда, вернее, после чего Марина уехала из России? Она потеряла ребенка. Эта страна отобрала у нее ребенка – самое страшное, что может произойти с женщиной. Это страх на всю жизнь. И что происходит, когда она возвращается? У нее отбирают второго ребенка, того, которого она спасла эмиграцией.

ЦВЕТАЕВА:    Но она ведь не погибла? Нет…

АХМАТОВА:  Нет, но… Простите меня, Марина, это жестоко, я знаю. Но я не могу молчать. Я имею право говорить об этом. Знаете, что мне писал Лева? Мама, каждый день я встаю из могилы и ложусь в нее… Так кто виновен в этой измене? Мать, которая  до смерти боится потерять ребенка, или страна, которая пожирает своих детей?

АДМИНИСТРАТОР:  Погодите, так кого конкретно вы…

АХМАТОВА:  (Почти на крике). Я настоятельно прошу не перебивать вас! Теперь Николай. Его можно было бы обвинять в чем угодно, но только не в измене жизни. Он не просто дорожил ею - это звучит банально. Он на всю жизнь остался колдовским ребенком, очарованным жизнью, жаждущим приключений. Может кто-то назвал бы это инфантилизмом, но я называю «влюбленностью в жизнь».

ГУМИЛЕВ:  Я благодарю тебя, Анна.

АДМИНИСТРАТОР:  Погодите, Анна Андревна, как же можно любить и так легко избавляться от предмета любви?

АХМАТОВА:  Просто есть та черта, за которой начинается падение в пропасть. Происходит полнейшее разрушение человека. Я пробывала заглядывать в глаза меценатов – зияющие пустотой, в глубине которой мерцает страх. Это то, что переходит за грань жизни. Гумилев не мог ее переступить. Просто не мог. Это даже не выбор. Его поставили перед невозможностью.

АДМИНИСТРАТОР:  Так вы обвиняете в измене или в чем то другом?

АХМАТОВА:  Называйте это изменой, если вам так будет угодно.

АДМИНИСТРАТОР:  Но кого конкретно? Или что?

АХМАТОВА:  Не провоцируйте меня.

АДМИНИСТРАТОР:  Нет, я вынужден вас провоцировать, потому что не могу оставить скамью подсудимого пустой. Вы должны назвать виновника.

АХМАТОВА:  Но вы все равно не сможете посадить его (или ее) за эту, так сказать, скамью.

АДМИНИСТРАТОР:  (Переходит на заговорщический шепот). Почему же? Он не может сидеть?

АХМАТОВА:  (В тон ему полушепотом, с полуулыбкой). Нет, просто в силу вашей несостоятельности совершать с ним какие-либо физические действия.

АДМИНИСТРАТОР:  Вы заинтриговали всех окончательно. Теперь все жаждут объяснений. (Обводит всех взглядом). Что вы опять молчите? Вы жаждете или нет?

АХМАТОВА:  Погодите. Вначале, вы должны признать, что есть состав преступления. Что они стали жертвами. Вы признаете?

АДМИНИСТРАТОР:  Знаете, я бы все-таки не спешил с понятием «жертва». Жертва тем и жертва, что лишена выбора. Все же и у Гумилева, и у Цветаевой  был выбор, какой ни есть. Все эти кодексы чести – относительны. Бабка надвое гадала.

АХМАТОВА:  Хорошо, а если я назву вам другого поэта, который стал безусловной жертвой этого преступника? Вы согласитесь с выдвинутым обвинением?

АДМИНИСТРАТОР:  Послушайте, давайте ограничимся существующим списком, а то наше заседание, боюсь, никогда не кончится.

АХМАТОВА:  Это как раз из списка. Осип Мандельштам!

АДМИНИСТРАТОР:  А вот это нет! Категорически нет!

АХМАТОВА:  Почему же? Где он? Он ведь заявлен на афише, но вы его так и не удосужились представить...

АДМИНИСТРАТОР:  Я не о том. Он не жертва. Только не это! Вы не имеете права называть его жертвой!

Это более чем оскорбительно.

АХМАТОВА:  Вы может быть плохо знаете его судьбу?

АДМИНИСТРАТОР:  Я плохо?! Нет, это просто замечательно! Знаете, я даже вашу судьбу знаю лучше, чем вы сами. По крайней мере то, что для вас покрыто мраком неизвестности.

АХМАТОВА:  Тогда как вы могли не знать, что сперва он попал в отверстие между шестеренками жуткого механизма…

АДМИНИСТРАТОР:  Нет, не отводите ему роль мяса в мясорубке, этим вы унижаете его.

АХМАТОВА:  Я защищаю его, а не унижаю. Я была ему другом.

АДМИНИСТРАТОР:  Хорошо, попробуйте сказать ему это в лицо. Попробуйте. Спросите его, как было на самом деле?

АХМАТОВА:  Каким же образом? Где он?

АДМИНИСТРАТОР:  Я же говорил, что могу подыграть за него. Вот представьте себе, что я это он. Ведь вы же не отрицаете наше сходство?

АХМАТОВА:  Нет, не могу.

АДМИНИСТРАТОР:  Что же вам мешает?

АХМАТОВА:  У вас только внешнее сходство. А так…

АДМИНИСТРАТОР:  Хорошо, сейчас я попробую говорить по-другому. Подождите минутку. (Он отворачивается, отходит в тень, как-то готовит себя и возвращается через минуту с некоторыми изменениями: тяжелая походка, сутулость, затравленный взгляд, голос с хрипотцой, Свет меняется, звучит начало музыки романса «Помоги, Господь…», без слов, во время разговора она то усиливается, то затихает и исчезает). Анна, я целую кончики ваших крыльев, мой черный ангел… Как мне не хватало твоих умных глаз… (Ахматова вздрагивает. Пауза.). Теперь ты веришь мне? (Пауза). Ты хотела спросить меня. Спрашивай. Я жду.

АХМАТОВА:  (Судорожно оглядывается по сторонам, подходит к нему). Осип, скажи, тебя сослали из-за того самого стихотворения? Про него?

МАНДЕЛЬШТАМ:  Знаешь, почти всех сажали просто так: шили черные одежды белыми нитками. А меня – за что-то. И это что-то – не мелочь, не двусмысленность, а самый что ни на есть открытый портрет вождя народов. Хотя, если честно, то как поэзия – это дрянь, слабовато. Но как она возвращает самоуважение, Аня. 

АХМАТОВА:  Погоди, никак не соображу… Тебя пытали? Кто-то выдал? Ты знаешь, кто? Скажи.

МАНДЕЛЬШТАМ:  Нет. Я сам написал его и отдал им. Сам.

АХМАТОВА:  Но зачем?! Зачем ты это сделал? Если бы ты молчал, может обошлось бы снова только ссылкой?..

МАНДЕЛЬШТАМ:  (Улыбается). Видела бы ты их вытянутые лица! Они привыкли, чтобы перед ними ползали на коленях, молили о пощаде, истово доказывали свою невиновность. А чтобы так открыто! Чтобы какой-то презренный писака, как полагают эти гориллы, оказался  без страха и упрека! С поднятой головой…

АХМАТОВА:  Но зачем, зачем ты погубил себя, ради чего? Ведь он же мизинца твоего не стоит…

МАНДЕЛЬШТАМ:  Я сделал это ради себя, Аннушка. Ты помнишь, как когда-то я бросался в подворотню от одного свистка постового? Я ничего не мог поделать с этим диким ужасом! И вот представь себе, я, жалкий плебейский потомок, вечно нищий и голодный, нелепый шут и балагур, гонимый по чуланам и помойкам, как травленная крыса, я бросаю вызов кесарю! Я, некогда боящийся самого мелкого из его прислужников, открыто даю ему пощечину!

АХМАТОВА:  А Надя? Ты подумал о ней? Что ты сделал с нею своим геройством?

МАНДЕЛЬШТАМ:  Милая, милая Надя, мой ясный свете… Перед ней единственной я преклоняюсь… (Становится на колени). Передай ей этот поклон. Я искалечил ей жизнь собой, своим сосуществованием…  Но она поймет, она должна понять. Я сделал это и ради детей своих, наших - стихов… Я должен был быть достойным их. (Меняет тон на шутливый). И к тому же, наш народ так любит убиенных поэтов! Это какой-то неистребимый садизм в генах, который подогревает любовь к поэзии, рожденной преждевременно ушедшими из жизни… Пушкин, Лермонтов…

АХМАТОВА:  Не юродствуйте…

МАНДЕЛЬШТАМ:  (Снова меняет тон на серьезный). Анна, милая, ты должна понять меня. Для меня это очень важно, чтобы ты поняла меня, и Наденьке передала тоже. Ты помнишь, как когда-то я влюбился по уши и просто выл от бессилия, живя в каморке, что не могу даже встретиться с той женщиной. Мне представлялось это жутко унизительным, а сам себе казался таким жалким. И тогда ты дала мне ключик от квартиры… Для меня он был знаком спасения, освобождения… И знаешь, когда я лежал смотря в потолок камеры бессонной ночью, слушая стоны и леденящие кровь исповеди, я вдруг понял – этот пасквиль – тоже ключик. Он открывает дверь, за которой уже не боишься дышащего в спину страха – я выдавил его последнюю каплю той ночью. Пойми, я не хотел умирать, я боролся до конца, но жить в ужасе, на коленях, я больше не мог…

АХМАТОВА:  (Бросается к нему и начинает трясти его). Ты Осип, ты действительно Осип! Про этот ключик больше никто не мог знать! Откройся, ведь это же ты, ты, я больше не выдержу этой пытки сомнением.

МАНДЕЛЬШТАМ:  Успокойся, милая Аннушка. Ну что ты так убиваешься… Скажи, ты поняла теперь, что я не жертва. Ты больше не будешь называть меня жертвой?

АХМАТОВА:  Не буду, не буду, ты бешеный безумный гениальный поэт!

ПАСТЕРНАК:  Анна Андревна, не сходите с ума, он же провоцирует вас!

МАНДЕЛЬШТАМ:  Я Осип Мандельштам.

АХМАТОВА:  (Обнимает его, замирает в обьятиях, говорит взахлеб скороговоркой). Милый, милый Осип, Боже мой, ты знаешь, ведь Наде пришла назад посылка с ответом «адресат выбыл»? Ведь мы же уже простились с тобой, выпили горькую с Наденькой, ведь ты же для нас как с того света…

МАНДЕЛЬШТАМ:  Действительно, как с того света –  точнее не скажешь.

АХМАТОВА:  Господи, счастье то какое…

ПАСТЕРНАК:  Анна Андревна, опомнитесь! Ведь это же невозможно!

АХМАТОВА:  (Резко оборачивается). Почему же, Борис Леонидович? Помните, я же вам в самом начале говорила об этом, хоть это и казалось фантастикой…

ПАСТЕРНАК:  Вот именно. Он Мандельштам, а я Наполеон Второй? Как, не похож разве? (Хватает ее за руку и оттаскивает от него). Пусть он сперва обьяснит, как он здесь оказался? Чем он купил свою свободу? Я впервые вижу человека, который смог сбежать оттуда…

АХМАТОВА:  Правда, я тоже. Но что же в этом особенного? Вон из Бастилии и то убегали. Это возвращает мне надежду… Может и Левушка сможет… Погоди, а Надя, она знает о том, что ты здесь? И как, как тебе удалось бежать?

МАНДЕЛЬШТАМ:  Тсс… (Прикладывает палец к губам). Бежать? Это очень временное явление. Пока мне удалось бежать не только из того Ада, но из другого тоже. Пока…

ПАСТЕРНАК:  Я ничего не понимаю, разве бывает два Ада?

АХМАТОВА:  Борис Леонидович, оставьте ваш сарказм, это действительно Осип Эмильевич!

МАНДЕЛЬШТАМ:  Вот видите, Анна Андревна удостоверяет мою личность. В фас и профиль.

АХМАТОВА:  (Тихо, с нежностью). Боже мой, как же ты выжил в этом Аду? Как ты смог сохранить себя? Ты постарел, посаркастичнел, но ведь это все-таки ты, Осип…

МАНДЕЛЬШТАМ:  (Отворачивается). Анна, ты понимаешь, о там  невозможно говорить просто. Ты знаешь, каково это наблюдать, как распадаешься, превращаешься в нечто, а потом в ничто? Ты понимаешь, что это происходит, и ничего не можешь остановить…

АХМАТОВА:  Прости меня, Осип…

МАНДЕЛЬШТАМ:  Но я писал, слышите, я писал даже там… Я так просто не сдался. Вот, послушайте… (Дает знак музыкантам. Романс «Колют ресницы…», все замирают, Мандельштам может подыгрывать – дирижировать неким оркестром, подпевать и т.д.. Музыка обрывается). Вот так. Одно хорошо: после этого Ада уже не боишься никакого другого. (Заливается безумным смехом). Представляете, я так все запутал, что теперь никто не только не узнает, где моя могила, но даже когда я умер. Я превращусь в живую легенду. Знаете, бывают домовые, лешие, а я, так сказать, лагерный. Правда, будут десятки версий моей трагической кончины. Например, что я отравился… (Разыгрывает-фиглярничает). Или умер от голода, потому что боялся отравиться. Или от тифа. Чем не версия? А вот еще чудненькая: будто меня несли хоронить еще теплого… И я был похоронен заживо, почти как Гоголь. Или бежал. И что интересно, все версии жутко достоверные. Вы уж простите меня за эту последнюю шутку. Не удержался, но не каюсь.

ПАСТЕРНАК:  (Отчаянно трет виски). Я не понимаю, кто из нас сошел с ума? Вы или я?

МАНДЕЛЬШТАМ:  В общем то обо мне ходили такие слухи при жизни, но я в это не очень то верил.

АХМАТОВА:  Успокойтесь, Борис Леонидович, вы видите, все объясняется.

ПАСТЕРНАК:  Хорошо, если вы – сбежавший Осип Мандельштам, то кто такие они? Показвает на затаившихся в тени Цветаеву и Гумилева, которые не произносили ни звука). Эти всезнающие актеры? Откуда они сбежали? Из какого театра, цирка, зоопарка или больницы для душевнобольных?

МАНДЕЛЬШТАМ:  Простите, тысячу раз простите меня. Я так увлекся собственной персоной, что забыл о друзьях…

ПАСТЕРНАК: Что у них с лицами, объясните!

МАНДЕЛЬШТАМ:  Господа, прошу вас, снимите маски.

(Пауза. Музыкальный пассаж, может как в цирке перед трюком. Цветаева и Гумилев снимают тоненькие маски, которые просто повторяют их лица).

ПАСТЕРНАК:  (Шепчет). Нет, это невозможно. Я не могу в это поверить.

АХМАТОВА:  Не будьте патетичным, Борис Леонидович, признайтесь, вы же поверили в это, как только она заговорила. Я тоже.

ПАСТЕРНАК:  Но как? Каким образом? Где мы? (В ужасе). Мы что, уже т а м?

МАНДЕЛЬШТАМ:  Нет-нет, успокойтесь. Вы живы. Почти.

ПАСТЕРНАК:  Почти? Как мило… А они?

МАНДЕЛЬШТАМ:  Мертвы. Почти. Просто я оказался временно в неком пространстве, коридоре между жизнью и смертью. На воздушных путях… Тот мир оказался намного сложнее, чем я предполагал. Это трудно объяснять живущим. Но вы же поэты, а не какие-то бухгалтеры, вы должны понимать такие вещи…

АХМАТОВА:  Я вспомнила. Сегодня Духов день.

МАНДЕЛЬШТАМ:  Да вы правы, это тот редкий день, когда люди по две стороны черты могут встретиться. Я надеюсь, вы не жалеете об этой встрече, Анна?

АХМАТОВА:  Нет, не жалею, напротив, я очень благодарна.

МАНДЕЛЬШТАМ:  А вы, Борис Леонидович?

ПАСТЕРНАК:  Нет, но все равно, я не совсем понимаю, как это происходит, и главное: для чего вы собрали нас здесь? Для чего вы целый вечер разыгрывали эту бесчеловечную комедию, если так жаждали встречи?

АХМАТОВА:  Действительно, Осип, я тоже не понимаю таких жестоких игор.

МАНДЕЛЬШТАМ:  Простите меня, Аннушка, Марина, милые мои и вечно любимые женщины. И вы господа мужчины. Я был жесток к вам только ради вас самих. Вы должны были пройти эту исповедь, чтобы подойти чистыми к высшей миссии, вам уготованной.

ПАСТЕРНАК:  И что же это за миссия?

МАНДЕЛЬШТАМ:  (Пауза, тихо, но твердо). Суд над Родиной. (Напряженная пауза).

АХМАТОВА:  Это же совершенно немыслимо!

ПАСТЕРНАК:  Просто какой-то бред.

МАНДЕЛЬШТАМ:  Вот они (Показывает на Гумилева и Цветаеву) уже знают, о чем речь, и согласны. Они получили свое право на возмездие. Теперь слово за вами. Потому что на этот суд должны сойтись живущие и ушедшие, иначе он не будет засчитан.

ПАСТЕРНАК:  Кем? Где засчитан? Как это возможно?

МАНДЕЛЬШТАМ:  Это послание свыше.

АХМАТОВА:  Но в чем вы ее обвиняете?

МАНДЕЛЬШТАМ:  Все в том же. В измене. В предательстве детей своих. Ведь кто еще так предан ей, как поэты? Кто может так признаваться ей в любви? Именно их она подвергает наистрашнейшим судьбам. Разве ты, Анна, не поняла этого еще давеча? Когда хотела  посадить на скамью подсудимого того, кого посадить невозможно?

АХМАТОВА:  Но я имела в виду совсем другое. Я говорила про власть.

МАНДЕЛЬШТАМ:  Каждая страна имеет ту власть, которую заслуживает. Это старая истина. Ведь что такое власть, как не голова, мозг страны? (Выходит на прокурорское место, серьезно). Голова задумывает преступление, а тело – совершает. Французы придумали гильотину, чтоб наказывать виновного, но сущность не меняется – преступник обречен. Так что виновный все равно она, Россия. Страны, их народы, как и люди, имеют свою жизнь – они рождаются, взрослеют, пытаются завоевать мир, сходят со сцены, давая рождение другим. Разве не твой сын, Анна Андреевна, придумал теорию о пассионариях, о внутренних течениях в движении народов? Так рождаются и умирают великие империи и великие народы. И если власть - это мозг страны, то что такое поэты, как не голос души ее? Если этот мозг отдает приказ стрелять себе в душу, топит, травит, уничтожает, то это уже не существо, а монстр, маньяк, погубивший свою душу, несущий разрушение и ужас окружающим. Россия уже превратилась в этого маньяка, живого мертвеца, жуткого в своих конвульсиях. Агония еще возможно продолжится десятки лет, но душа уже начала свой полет, она в дороге. Еще Достоевский увидел, как растворяется черта между тут и там, как потусторонние низшие духи проникают сквозь щели и вселяются  в эту страну. Будут рождаться и умирать люди. Но какими они будут? Эта страна уже полумертва, ее ждет разложение, распад. Но перед тем, как свершится тот, верховный  суд, я послан, чтобы собрать вас всех на малый суд. Что ожидает ее семя? Вселение в новую страну, возрождение некой иной России? Или же полное уничтожение, чтобы призрак того монстра никогда не мог возродиться в новых поколениях и погубить судьбу всего мира? На вас, господа поэты, возложена важная миссия. Решитесь ли вы на нее? Думайте. Я провел вас через эту исповедь, перед собой, друг другом, чтобы грехи ваши вольные и невольные были отпущены. Еще раз прошу: простите меня за ту боль, которую причинил вам… (Склоняется в полупоколне).  Они (кивает на Цветаеву и Гумилева, которые одели снова плащи и отошли в тень в глубине зала) уже получили свое право карать и миловать. Их эта страна уже уничтожила. Ваши жизни она тоже искалечила. Вы выстрадали свое право составить суд присяжных…

АХМАТОВА:  Не судите, да не судимы будете…

МАНДЕЛЬШТАМ: Мы уже осужденные, все, и вы тоже, хотя может вы и не до конца осознали это… Марина попробовала бежать, Анна наивно полагала, что поэт может стать старовером-отшельником, я пытался бросить вызов, Борис полагал, что можно приспособиться к этому, не предавая ни капли себя. И что же? Все мы по сути разделили одну участь.  Но отказываюсь быть жертвой. Теперь у вас есть выбор. Остаться жертвами этого чудовища или же подняться над человеческой слабостью, набраться духу, чтобы судить…

ПАСТЕРНАК:  Допустим, все это возможно: коридор между жизнью и смертью, малые и большие суды… По крайней мере, это хоть как то объясняет все это, звучит полубредом, а не подным… Но как вам верить, если раз вы уже обманули, сыграв на том, на чем играть недопустимо. Вы поманили нас одним обещанием и благополучно забыли о нем…

МАНДЕЛЬШТАМ: Нет, я ничего не забывал. Вы говорите о ходатайстве к Ним (Показывает вверх)?

ПАСТЕРНАК:  Да, но ведь вы же не имели никакого отношения к Ним (тот же жест), зачем рождать бесплодные надежды, когда разрушение их так жестоко?

АХМАТОВА:  Он прав, Осип. Только ради этой призрачной надежды я пошла на эту дикую исповедь.

МАНДЕЛЬШТАМ:  Я ни в чем вас не обманывал. Просто вы поняли под высшими силами неизмеримо низшие. За этот суд вам будет даровано ответ на один вопрос из будущего, исполнение одной просьбы. С каждым я буду говорить отдельно, как в исповедальне. Так вы согласны?

ПАСТЕРНАК:  Но что станет залогом правдивости ваших слов, исполнения этих просьб?

МАНДЕЛЬШТАМ:  Цена. Каждое желание имеет свою цену. Когда я назву ее, вы поймете, что это правда.

АХМАТОВА:  Хорошо. Я верю. Я согласна.

МАНДЕЛЬШТАМ:  Договор остается в силе только при условии согласия двоих. Борис Леонидович?

АХМАТОВА:  Борис, это тот шанс, который дается раз в жизни!

ПАСТЕРНАК:  Хорошо, я согласен.

МАНДЕЛЬШТАМ:  Дать вам время на обдумывание вопроса?

АХМАТОВА:  Я уже знаю свой вопрос. Он единственный возможный. Мне не о чем думать.

МАНДЕЛЬШТАМ:  Хорошо, тогда прошу всех удалиться, кроме Анны Ахматовой. Только прошу вас побыстрее, мы и так потеряли слишком много времени! (Все с шумом удаляются, прокурорское место обыгрывается как исповедальня в католическом костеле). Я весь во внимании. Хотя, наверняка, я догадываюсь, о чем вы хотите просить. О Левушке?

АХМАТОВА:  Да, мой сын! Он должен вернуться! Ты не знаешь, Осип, какая это пытка! Ведь он считает меня виновной в его заслании. Он думает, что я люблю больше свои стихи, чем его и что он принесен в их жертву. Боже мой, если бы я знала, что это может спасти его, я бы не опубликовала ни единой строчки, я бы не предала бумаге ни единого слова, я бы наложила печать на уста свои, но ведь это же не спасет его…

МАНДЕЛЬШТАМ:  Он вернется живой.

АХМАТОВА:  (Опускается на колени). Слава Богу… А я, я доживу до этого дня?

МАНДЕЛЬШТАМ:  Да. Но, только прошу, будьте тверды духом, великий русский поэт Анна Ахматова... Он скажет вам: «Для тебя было бы лучше, чтобы я там умер, мама…». Это будут его последние слова к вам.

АХМАТОВА:  (Повторяет как сомнамбула упавшим голосом»). «Для тебя было бы лучше, чтобы я там умер, мама…»? (Кричит). Нет! (Затихающим голосом). Нет, нет, нет, нет…

МАНДЕЛЬШТАМ:  Я предупреждал о цене. Ничего не могу с этим поделать…  Мне очень жаль. Иначе вы бы не написали своих лучших стихов… Жестоко, но правда. (Помогает ей подняться). Дать вам воды?

АХМАТОВА:  Не нужно. Я уже испила свою чашу до дна. Я пойду. Мне нужно побыть немного одной.

МАНДЕЛЬШТАМ:  Хорошо, зовите Пастернака.

АХМАТОВА:  Ему тоже уготовлена подобная участь?

МАНДЕЛЬШТАМ:  Не совсем.

АХМАТОВА:  У него больное сердце…

МАНДЕЛЬШТАМ:  Вы сами просили об этом.

АХМАТОВА:  (Твердо). Все равно, для меня это белый парус. Это знак того, что Бог отпускает мою душу. За это я готова платить даже такую цену… (Выходит, чуть шатаясь. Через пару секунд входит Пастернак, потеряв былую уверенность).

МАНДЕЛЬШТАМ:  Вы уже обдумали свою просьбу?

ПАСТЕРНАК:  Да, но я боюсь, вы можете воспринять это превратно, как выражение пустого тщеславия, а это совершенно не то, вернее, не совсем то… Я не мечтаю о славе, ни о деньгах… Все это суета… Мне нужно освобождение от сомнений в правильности того, что я делаю. Мне нужно признание действительности, ненапрасности моего труда…

МАНДЕЛЬШТАМ:  Борис Леонидович, мне не нужны эти длиннющие предисловия. Вы хотели просить о Нобелевской премии. Так ведь?

ПАСТЕРНАК:  Да, как вы догадались? Впрочем, неважно. Но повторяю, здесь нет тщеславия…

МАНДЕЛЬШТАМ:  Даже если бы оно было, ничего дурного в этом нет. Не тратьте времени зря.

ПАСТЕРНАК:  Хорошо, так я получу ее или нет?

МАНДЕЛЬШТАМ:  И да, и нет.

ПАСТЕРНАК:  Не понимаю…

МАНДЕЛЬШТАМ:  Вам присудят премию, но вы откажетесь от нее.

ПАСТЕРНАК:  Совершенно не понимаю. Я сам откажусь? Это невозможно. Я не верю вам.

МАНДЕЛЬШТАМ:  Вас начнут клеймить и улюлюкать вам вслед, посыпятся камни и комки грязи, и не только в вас, но и в ваших близких. Перед вами будет выбор: уехать, но навсегда, и без семьи, или остаться, отказавшись.

ПАСТЕРНАК:  И мой отказ спасет мое положение?

МАНДЕЛЬШТАМ:  Наоборот. Вы погубите себя этим. Там, за границей будут издаваться миллионные тиражи и присуждатся бешеные деньги, а здесь вам откажут даже в переводах, вы будете нищенствовать, всеми забытый и оклеветанный.

ПАСТЕРНАК:  Это и есть та цена, которую я заплачу за нее?

МАНДЕЛЬШТАМ:  Да, за нее и свой патриотизм. (Пастернак растирает себе рукой в области сердца).

Может дать воды?

ПАСТЕРНАК:  Пожалуй. (МАНДЕЛЬШТАМ  молча наливает, Пастернак судорожно опрокидывает стакан, разливая содержимое). Вы были правы, реальность цены уверяет в достоверности информации. Что ж я готов на суд присяжных. Зовите остальных.

МАНДЕЛЬШТАМ:  (Открывает дверь настежь). Господа прошу всех занять свои места. Теперь, когда известно имя преступника, его жертв, а также состав преступления. Все мы знаем, что заплатили своими судьбами и судьбами своих близких за верность, которая была нарушена обратной стороной. Теперь пусть каждый подумает и все взвесит. Что дает нам любовь, что дает измена? Я поставлю песочные часы. Вот они, я когда-то приобрел их по случаю. В песке есть какая-то поразительная наглядность и ощущение небытия. (Ставит на стол  песочные часы). А музыкантов я попрошу сыграть романс на мои стихи. Чтобы вы ощутили то состояние легкости, невесомости, которое занимает планочка весов у богини правосудия з завязанными глазами, когда она взвешивает все за и против склоняюсь то в одну, то в другую сторону. Я даже приготовил вам повязки для глаз – для полноты перевоплощения. (Достает повязки и начинает завязывать каждому, в конце - себе).

ПАСТЕРНАК:  Погодите, как называется эта детская игра?

ЦВЕТАЕВА:    Я совершенно не помню, как это называется по-русски, а французы говорят: «a cache-cache». (Ей завязывают).

ГУМИЛЕВ:  А мне нравится. В этом ритуале есть первобытная магия.

АХМАТОВА:  Если уж все решили впасть в детство, я присоединяюсь.

МАНДЕЛЬШТАМ:  Маестро, прошу вас, романс «На луне». Не сидите в напряженных позах глубокодумия. Вы можете блуждать по залу, даже танцевать…

ЦВЕТАЕВА:    А мы не попадаем так?

МАНДЕЛЬШТАМ:  Разве что в обьятья друг друга…

(Звучит романс о Луне, Мандельштам «наощупь» приглашает на танец Цветаеву, потом Ахматову, они вовлекают  в танец  Гумилева и Пастернака. Танец переходит в пляску, все это напоминает какой-то дикий языческий ритуал, они то сбиваются, то движутся удивительно слаженно. Наконецто музыка умолкает, все останавливаются,срывают повязки и  ошарашенно смотрят друг на друга).

МАНДЕЛЬШТАМ:  Ну что господа, время почти истекло. Будем как-то обсуждать или как?

(Напряженная пауза. Резко начинает говорить  стихи Ахматова, блуждая по комнате, потом подхватывают по очереди Пастернак, Цветаева и Гумилев – последние слова он говорит один. Это напоминает странное многоголосие (один начинает подхватывать с середины слов другого, что-то повторяется) с броуновским движением людей).Вот эти стихи:

АХМАТОВА:  Дай мне горькие годы недуга,

      Задыханья, бессонницу, жар,

      Отыми и ребенка, и друга,

      И таинственный песенный дар –

      Так молюсь за твоей литургией

      После стольких томительных дней,

      Чтобы туча над темной Россией

       Стала облаком в славе лучей.

 

ПАСТЕРНАК:  Мечтателю и полуночнику

      Москва милей всего на свете.

      Он дома, у первоисточника

      Всего, чем будет цвесть столетье…

 

ЦВЕТАЕВА:    Даль, прирожденная, как боль,

      Настолько родина и столь

      Рок, что повсюду, через всю

      Даль – всю ее с собой несу!..

      Ты! Сей руки своей лишусь, -

      Хоть двух! Губами подпишусь

      На плахе: распрь моих земля –

      Гордыня, родина моя!

 

ГУМИЛЕВ:  Сердце будет пламенем палимо

      Вплоть до дня, когда взойдут ясны,

      Стены Нового Иерусалима

      На полях моей родной страны.

      И тогда повеет ветер странный –

      И прольется с неба страшный свет:

      Это Млечный Путь расцвел нежданно

      Садом ослепительных планет…

МАНДЕЛЬШТАМ:  (Все это время напряженно следит за песочными часами, подхватывает их и поднимает вверх. Все останавливаются). Господа, час настал. Что ж, присядем на дорожку. (Все садятся  на мгновение, тесно друг к другу). Что ж. Все готовы? (Все молча кивают). Начнем. Анна?

АХМАТОВА:  (Медленно встает). Не виновна.

МАНДЕЛЬШТАМ:  Марина?

ЦВЕТАЕВА:    (Так же встает). Не виновна.

МАНДЕЛЬШТАМ:  Борис?

ПАСТЕРНАК:  (Приподнимается). Не виновна.

МАНДЕЛЬШТАМ:  Николай?

ГУМИЛЕВ:  (Резко вскакивает). Не виновна.

МАНДЕЛЬШТАМ:  (Поднимается). Что ж, этого следовало ожидать. Не виновна. (Музыкантам). Маестро, музыку. Ту самую.

(Звучит романс «Все мы немного у жизни в гостях…». Поэты медленно покидают зал. Музыканты встают и кланяются публике).

                                                  ЗАНАВЕС.