От автора

МИННА КОФМАН.

ИОСИФ ФЛАВИЙ

От автора.

Донесение в канцелярию игемона – прокуратора Иудеи о ходе следствия по делу об исчезновении римского вельможи – всадника второго ранга Йосефуса Флавиуса.

Спешу сообщить что по приказанию Его Императорского Величества Владыки и Бога Траяна в год от основания Рима 865 нами было начато следствие, в ходе которого были установлены следующие факты

Придворный историограф Его Императорского Величества римский всадник второго ранга Йосефус Флавиус по невыясненной до сих пор причине прибыл в провинцию Иудея, чему есть подтверждения свидетелей, Точно известно, что он благополучно прибыл из Рима в Кейсарию, где был принят прокуратором. В течение двух месяцев он по-видимому путешествовал по этой разоренной войной и проклятой земле с неясной целью. Последний раз его видели в окрестностях разрушенного города Иерусалима. Имеются показания рядового Десятого легиона Лонгинуса о том что к их посту на развалинах крепостной стены приблизился старик лет 70-ти, выглядевший как обычный старый иудей в запыленных лохмотьях. Всем известно что после мятежа любому иудею под страхом смерти запрещено приближаться к развалинам их столицы ближе чем на три дня пути, поэтому наши солдаты остановили старика. К их удивлению он заговорил с ними на прекрасной латыни, назвался римским всадником и предъявил кольцо и письмо прокуратора Иудеи. Наши солдаты не поверили ему. Повторяю, он выглядел как обычный старый еврей, да к тому же обрезанный. Поэтому они привязали его к лошади и поволокли к командиру когорты, но сердце старика не выдержало, и он умер прямо на пыльной дороге. Есть веские основания считать, что это и был пропавший историограф Божественных Цезарей, хотя прямых доказательств нет, и найти тело среди тысяч других непогребенных останков не представляется возможным , так как тело было брошено прямо на дороге. У следствия остается множество вопросов, главный из которых – что понадобилось римскому вельможе в опустошенной Иудее, зачем он проделал долгий путь из Рима Следствие, разумеется, будет продолжено, ибо, как сказал Божественный Цезарь, римский всадник не может пропасть просто так.

В год 865 от основания Рима – это что же выходит по-нашему. Что-то около 110 года нашей эры. Что же произошло тем жарким летом в опустошенной Иудее и какого обрезанного римского вельможу искало имперское следствие. Впрочем, в этом деле были показания свидетелей – послушаем их.

1. МАРА

Йосефус Флавиус, говорите… Ну и имечко, никак к нему не привыкну. Для меня-то он всегда был Йосеф, Йоси, Иосиф Бен Матитьяху, да и я сама – никакая я не Мария, Мара я – горькая. Да уж, чего-чего, а горечи в моей жизни было предостаточно. Не зря говорят наши пророки Имя человеку дается на небесах. Честно говоря, я и мечтать не могла о таком муже – кто я, простолюдинка, дочь Лахиша-торговца, а он – иерусалимский вельможа, богач, сын первосвященников и царей. В обычной жизни я бы и приблизиться к нему не смогла, да вот верно говорят – не было бы счастья, да несчастье помогло. Когда началось восстание, римляне захватили нашу деревню, мужчин почти всех поубивали, а жещин, кто покрасивее… Мне было 15 лет, и меня отвели в палатку их самого большого начальника – он был старик, и от него несло козлом… Звали его Веспасиан. Я была у него в палатке несколько месяцев, пока они осаждали ту нашу крепость – Иотапату. А потом крепость пала, и на третий день в числе пленных привели его, и с первой минуты как я его увидела, у меня зашлось сердце – такой он был молодой, прекрасный, словно царь Давид, с горящими глазами. Он заговорил с римлянами на непонятном мне языке, а я все это время молилась, чтобы они его не убили, и Господь меня услышал. Это уже потом я узнала, что он был военачальником всех наших сил в Галилее, и что он предсказал моему насильнику императорскую корону. И вы знете, он оказался пророком – старик через год стал императором и отпустил его на свободу, да и меня тоже… Вот только перед тем как уехать в свой Рим он велел Иосифу жениться на мне… Понимаете, старик был ко мне по-своему привязан, и хотел меня отблагодарить, дав мне в мужья принца хасмонейской крови. Я-то себя не помнила от счастья, а вот для него это было страшным позором – жениться мало того что на простолюдинке, дтак еще и на римской наложнице, он пытался сопротивляться, но плохо же он знал старика… Вот так нас и поженили, как положено в народе Израиля, по закону Моисееву… Сначала он и приближаться ко мне не хотел, но закон Израиля запрещает оставлять свое поле невспаханным. Вот так поневоле он и познал меня, и думается мне было несколько ночей, когда я была ему приятна - в такие-то ночи и были зачаты наши сыновья - Маттафий и Шимон.

Йосеф купил нам имение, но сам он там почти не бывал – что ему было делать в нашей глуши – он жил в Риме при дворе, до меня только слухи доходили, что он стал там большим человеком, знаменитым писателем. А о нас, я думаю, он старался и не вспоминать, как о своем позоре. А я … Я все эти годы любила его и ждала, каждый день ждала, с каждым стуком двери у меня сердце обрывалось. Понимаете, я всегда знала, что он вернется, потому что как бы высоко человек не вознесся, а не может его не потянуть домой, на родину… Я всегда его ждала, даже когда пошли слухи, что он развелся со мной и женился на гойке, на египтянке, и даже когда он прислал мне гет – разводное письмо, и даже когда потом одного за другим забрал моих сыновей – моих еврейских сыновей, чтобы сделать их римлянами, а этот проклятый город убил их – я даже тогда не переставала любить его и ждать – и вот дождалась… Вы спрашиваете зачем он приехал – а что же тут непонятного Он просто вернулся домой… Пора уже…

6. Йоханан Бен Заккай

Предатель…Да, это они кричали мне вслед. Сначала я посмеивался – что эти мальчишки могли сделать мне – Иоханану Бен-Заккай, знатоку Торы, к чему мнению прислушиваются правители и священники, великому учителю, имеющему сотни учеников…Но потом мне стало не до смеха…они называли себя «ревнителями» и выдумали себе ревнивого Бога, требующего смерти от своих верных – а орудием смерти были они сами – зелоты, ревнители, секкарии…Какое это было страшное время…Страна пылала, римляне захватили уже почти все, нигде не было спасения. Сотни тысяч людей бежали в Иерусалим, под защиту его стен и десницы Господней. Город был переполнен женщинами, стариками и детьми, люди спали на улицах, во дворе Храма…Римляне подступили уже вплотную к городу и осадили его.Тогда многие мудрые люди предлагали договориться с римлянами, я готов был даже выступить посредником, но Господь судил иначе и послал нам этих фанатиков – Шимона Бар-Гиора, Элиазара, Иоханана из Гуш-Халява…Каждый из них был уверен, что лишь он знает, чего хочет Бог, каждый хотел власти. В осажденном городе они дрались между собой! Они отбивали друг у друга Храм, заливая кровью его дворы, обстреливали его из катапульт, и камни убивали их несчастных собратьев, приносивших жертвы, прямо у алтарей. Они сражались за власть в обреченном городе, сжигая и разрушая его. Это ведь они в своем безумном противоборстве сожгли склады продовольствия и обрекли всех нас на голодную смерть. Они убивали каждого, кто пытался выйти из города, объявляя его предателем Бога. И вот тогда я ужаснулся. Я понял, что в своем безумии эти фанатики погубят не просто Город и Храм – они погубят саму память о нашем народе и Слово Божие, ибо не останется никого, кто мог бы это Слово передать…И отчаяние породило во мне решимость. Если Дух Божий когда-нибудь и говорил во мне, то именно тогда. Я призвал самых верных своих учеников, веле им объявить, что я умер, оплакивать меня по всему городу, разрывать одежды и посыпать пеплом главу – они прекрасно справились со своей ролью, никто и не усомнился, в те дни люди сотнями умирали от голода и болезней. А ночью они завернули меня в саван и вынесли за городскую стену. В моей долгой жизни Господь даровал мне несколько чудес – одним из них было то, что стража фанатиков не проткнула меня копьем, как они делали со всеми телами, чтобы убедиться, что это действительно мертвец. Наверное, какое-то уважение к моему имени у них все же оставалось. Ночь я провел в Геене, в городском рву, среди тысяч мертвых тел, а на рассвете выбрался оттуда и пошел к римлянам. Я, священник и учитель, Иохана Бен-Заккай, поклонился язычникам и попросил у них жизнь ста своих учеников и маленькую школу в обмен на свою лояльность. После падения Иерусалима я ходил среди крестов, на которых были распяты мои братья, сжимая в руках табличку, которая давала мне право спасти 100 человек. Мое старое сердце разрывалось на части, люди с крестов умоляли спасти их, но я сжимал зубы и искал самых талантливых своих учеников. Я спасал не их жизни – я спасал будущее нашего народа. А потом мы создали на морском берегу нашу Академию, и записали там слова наших учителей и пророков, чтобы они сохранились навсегда и линия учения не прервалась.

Но прежде, чем я записал первое слово, я семь дней сидел на земле в грязи и пепле, разорвав одежды, оплакивая Храм и Иерусалим, и все думал – как легко и сладостно было бы погибнуть вместе с ними и остаться героем, но я не жалел о том, что сделал. И КОГДА Йосеф Бен-Мататьягу в римской одежде и с римским именем пришел ко мне, гонимый теми же сомнениями, я от читсстого сердца благословил его – пусть его книги расскажут о нас векам и народам. Я всегда говорил: бойся Бога так же, как ты боишься людей, и люби его так же, как ты любишь людей. Ведь если нет человека, то зачем тогда Бог?

4 АГРИППА

Он не был моим другом, и не только потому, что у царей друзей не бывает. Я с самого начала был против мятежа, и ни разу призрак иудейской свободы не вскружил мне голову. Я был хорошим царем своих сирийских языческих подданных и верным другом кесаря , и поверьте мне отнюдь не только из страха – я был частью этого мира – его театров, его философов, его музыки и поэзии, его прелестных благоуханных женщин. Если что и было чуждо мне, правнуку Ирода Великого, дтак это мои еврейские подданные с их мрачным Богом и бесконечными запретами. А вот Иосиф – он был еще совсем молод, полон романтики и страсти, и я уверен, что в глубине души он сочувствовал восстанию и мечтал о героической смерти… Иначе он не согласился бы стать предводителем восстания в Галилее. И разве это не ирония богов, что в конечном итоге они уготовили нам в этом восстании одну и ту же роль – посредников, переговорщиков. И его и меня иудеи не хотели слушать. Первый раз я пытался воззвать к их разуму еще в самом начале мятежа в Иерусалиме. Если бы я видел, что вы все без исключения настаиваете на войне против римлян, а не наоборот, что лучшая и благонадежная часть населения твердо стоит за мир, а войны домогается лишь одна партия, подстрекаемая отчасти страстностью молодежи, не изведавшей еще бедствий войны, отчасти – неразумной надеждой на свободу, отчасти же личной корыстью и расчетом на власть, то я говорю вам, чтобы люди разумные опомнились и переменили свой образ мыслей и добрые не пострадали из-за немногих безрассудных. – Так пытался я воззвать к их разуму, и о чудо – в тот раз мне удалось задержать грозившую войну. Но когда я стал побуждать народ повиноваться римскому наместнику, поднялся ропот негодования, мне кричали,чтобы я покинул Иерусалим, и в меня полетели камни. С тех пор я не один раз слышал эти крики Предатель! Римский прихвостень! И не раз летели в меня камни и стрелы. Уже у себя в Галилее я пытался уговорить осажденных защитников Гамлы сложить оружие, и пущенный из пращи камень ранил меня в правый локоть. Иудеи более не повиновались своему царю. Но и Иосиф преуспел не больше моего – когда по просьбе Тита он пытался воззвать к разуму защитников Иерусалима, в него полетели сирелы, а потом они выпустили на него стадо свиней. Эти фанатики, сотнями умиравшие от голода в осажденном городе, отбили у римлян стадо свиней, но не съели ни одну из них, ибо они, видите ли, некошерны, а предпочли затравить ими Иосифа. Клянусь богами Рима и Богом Израиля, когда они все погибли, у меня не шевельнулась к ним жалость даже в самом отдаленном уголке сердца. Если что-то мне и было жаль, то лишь великие творения моего прадеда – Храм и Иерусалим, ради спасения которых я и унижался перед чернью, вообразившей себя в силах что-то решать. А вот Иосиф…Мне до сих пор кажется, что все его книги – это неоконченный разговор с ними, это бесконечная просьба о прощении за то, что он сидит и пишет в кабинете своей римской виллы, а не висит вместе с ними на кресте, это затянувшаяся попытка доказать им, что он не предатель. И все равно, они бы его не простили. Мне даже думается, что это его исчезновение вполне может быть местью через десятилетия. Эти фанатики считают, что у греха предательства нет срока давности. А ты что думаешь, равви Йоханан, великий учитель, они ведь и тебя считали предателем…

3 БЕРЕНИКА

Я знала его еще по Иерусалиму – мы любили разговаривать друг с другом, и нам было о чем поговорить. Мы оба были из царского рода – я Береника из рода Ирода, и он из семьи Хасмонеев. Но самое главное, что в нас обоих жило это нечто – этот гул… Мы могли часами читать греческие стихи и римскую риторику, заходиться ими словно соловей в лунную ночь, но оба мы слышали в себе этот гул нашей древней, густой, таинственной крови. Этим, я думаю, мы и были интересны – и самим себе, и другим, и ему – этому голубоглазому солдафону, моему любимому мальчику, моему Титу. Впервые мы встретились с ним в роскошном саду нашего дворца в Кейсарии Филипповой. В саду одуряющее благоухали апельсиновые деревья, звенели цикады, шумели ручьи и огромная полная луна освещала знаменитые мраморные статуи из коллекции моегор брата – царя Агриппы. Тит тогда сопровождал своего отца – сенатора Веспасиана, которого только что назначили верховным командующим для подавления мятежа. Вот они и приехали в наши благослаовенные места засвидетельствовать почтение моему брату-царю и мне. Я спустилась к ним в ярко освещенную, разукрашенную цветами и наполненную звуками музыки пиршественную залу, и еще сходя по лестнице увидела его взгляд – так смотрят когда впервые видят море – изумленно и благодарно, и я поняла, что он услышал во мне этот мой таинственный гул. За обедом мы говорили о пустяках и о политике, я ,кстати, пожаловалась на наместника Иерусалима, Флора, который открыто учинил грабежи и резню в городе, а когда я попыталась заступиться за своих несчастных соплеменников, он натравил на мегня своих солдат. А ведь я снизошла до того, чтобы просить его в простом рубище, с обритой головой – ибо в благодарность за исцеление я пожертвовала в Храм свои волосы. Все это я рассказывала за столом. Веспасиан возмущался, а Тит не проронил ни слова – он только смотрел и смотрел на меня… Следующие дни мы провели вместе. Я называла его Яники - мой мальчик , а он меня только Моя Царица. Когда он уезжал, он каждый день присылал ко мне гонца с письмом и всегда ко мне возвращался. А потом умер его отец, и он уехал в Рим, чтобы стать там императором, и прислал мне письмо, в котором просил меня приехать к нему и стать его императрицей. О, это были дни великих надежд: еврейская принцесса на римском престоле, это изменило бы все. Если бы Мессия мог быть женщиной, Я сказала бы, что чувствовала себя Мессией, вступающей в великий город Рим. И вот тогда произошло нечто странное: под сводами Триумфальной арки, в тени великого Цирка, на плитах Форума я перестала слышать гул своей крови. Этот таинственный древний шелест не мог жить в грохоте имперского города, его заглушали крики толпы и лязг оружия. А вместе с этим гулом ушла и моя тайна. Когда я поднялась к Титу на роскошный, устланный коврами помост, он взглянул на меня и я поняла, что он видит не море, а просто бассейн с розовой водой. Он улыбнулся, протянул мне руку, но кроме любезности в его улыбке ничего не было. И я поняла, что это конец. На следующий день я уехала из Рима. Наверное, и у Иосифа этот его гул подпитывался сухой пылью нашей земли, чернотой ее оливок и белизной ее пустынь. Я думаю, он вернулся за этим своим гулом, за тайной самого себя.

2 ИОХАНАН ГУШ ХАЛАВ

Я – Иоханан из Гуш Халява, сын Леви, действительно убил бы его, как предателя, если бы встретил. Как только он не опозорил меня в своей книге: «Пронырливейший и коварнейший из людей, который в гнусности не имел себе подобного. Разбойник, сколотивший состояние грабежом» - это все он обо мне, всю эту клевету он писал, чтобы очистить свою совесть и скрыть правду. А правда была такова, что мы мечтали освободить нашу страну, а я был вождем повстанцев в Галилее. Да, нам нужны были деньги, чтобы закупать оружие, и я стал торговать оливковым маслом – а что в том дурного? А один раз на караван Агриппы и Береники, который вез этим римским прихвостням то, что они отняли у евреев. На эти деньги мы могли бы вооружить несколько отрядов – и что же? Иосиф, который должен был быть нашим командиром, приказал схватить наших людей и бичевать их до тех пор, ПОКА НЕ ОБНАЖИЛИСЬ ИХ ВНУТРЕННОСТИ, а потом голых и окровавленных – выбросил их в толпу. Я бы убил его еще тогда, для этого я даже испросил специальное позволение приехать в Тверию, якобы для лечения на горячих источниках – в Твери была его ставка. Но Иосифа слишком хорошо охраняли. Вы думаете, я не пытался говорить с ним? Тогда многие спорили: прихвостни римлян говорили – «Римляне принесли нам цивилизацию. Смотрите, они проложили прямые и широкие дороги через всю нашу страну». Мудрые же люди возражали: «Они это делают лишь для того, чтобы их солдатам легче было маршировать по нашим городам и селениям и чтобы их сборщики податей смогли добраться повсюду.»

Сторонники римлян продолжали: « Они дали нам бани, театры, школы, гимнасии». Мудрые же люди отвечали на это: «В банях они приучают наших мужчин и женщин к распутству, театры используют для идолопоклонства, в школах, вместо священного писания обучает своей бесстыжей философии, а в гимнасиях говорят, что обрезание уродует совершенство тела». Многие прислушивались к словам мудрых и присоединялись к нам, но немало было и таких, кому греческие театры и римские одежды были дороже заповедей Израиля. И как же я мог спокойно смотреть, как командиром всей восставшей Галилеи эти Иерусалимские неженки назначили такого же предателя, как и они сами – Иосефа! Да за одно то, что он сделал в Йотопате он уже повинен смерти. Когда римляне ворвались в город, который он, генерал, должен был защищать, он с несколькими десятками людей скрылся в пещере. Когда же римляне открыли их убежище, мужественные евреи решили покончить с собой и умереть свободными. И тогда этот изменник уговорил их сделать это по очереди, остался последним и просто-напросто вышел из пещеры и сдался врагам! Тогда его имя прокляли по всей Иудее . И он еще обвиняет меня в том, что я бросил людей своего родного города Гисхаллы на произвол судьбы. Да я просто спасал тех, кто способен был носить оружие, чтобы увезти их на защиту Иерусалима. А то, что по дороге мы оставили женщин и детей – ну что ж, защита храма была важнее. А то, что потом в Иерусалиме мы расправлялись с перебежчиками и предателями – кто нас в этом упрекнет?

«Я – Бог воинств, Бог ревнивый, и войдешь ты в стан врагов и истребишь от них до последнего от скота и от человека» - говорит Господь. И кто мы такие, чтобы обсуждать его слова?.

8 НЕРОН

Ты хочешь, чтобы я, Владыка и Бог Нерон, вспомнил какого-то восточного провинциала, как ты говоришь – иудея? – которого я удостоил чести лицезреть себя полвека тому назад… Хотя постой… Именно его моя божественная память кажется сохранила… Ну да, его привела ко мне Поппея, моя жена, я как раз разучивал новую оду и они почтительно ждали пока я перебирал струны лютни, а когда отдрожал последний звук все наперебой поспешили выразить свое восхищение, и только этот юный протеже моей жены стоял почтительно потупившись и не говоря ни слова. Я обратился к нему : « Что ты скажешь о песне Божественного Цезаря?» , и тогда он вдруг поднял глаза и ответил : «Простите, Ваше Величество, я не очень разбираюсь в римской музыке «– а во взгляде его, да нет же, мне не показалось, в нем действительно было высокомерие! Этот провинциальный юнец смотрел на владыку Рима с высокомерием! Это было так нелепо, что я даже не рассердился, это скорее меня позабавило. «Моя Поппея сказала мне что ты иудей из Иерусалима. Скажи, почему о вас, евреях, говорят, что вы человеконенавистники, что вы презираете всех людейБ кроме себя, и каждого кто не еврей считаете чуть ли не животным, лишенным души? Говорят, что вы лучше отравите свой колодец, чем дадите чужестранцу напиться из него, Это правда?»

«Великий Цезарь, мы живем по закону нашей Книги, а в ней написано:»Пришельца не притиесняй и не угнетай его, ибо вы сами были пришельцами в земле Египетской». Что же касается презрения, то в нашей книге сказано:»Вот с вершины скал я вижу народ – он живет отдельно и между другими народами не числится» - это наш Бог отделил нас от других народов, чтобы мы принадлежали Ему и только Ему – при чем же здесь презрение? Мы – соль земли, но разве соль презирает воду, в которой она растворена?» Эти его слова о соли земли я неожиданно увидел снова, когда спустя несколько лет читал материалы по делу о новой зловредной секте – так называемых христиан. Они тоже были евреями и в записях их зловредного учения я снова прочел это:»Вы – соль земли, но если соль потеряет силу, то чем же ее заменить?» И подписывая смертные приговоры этим евреям-христианам, которых сами же евреи прокляли, я снова вспомнил взгляд этого иудейского любовника Поппеи, эту смесь смирения и вечного их высокомерия. А ты что скажешь, моя Поппея, моя куколка? Ты ведь успела узнать его лучше нас всех, разве он не был смешон, этот провинциал?

7 ПОППЕЯ

О нет, Божественный, вот тут я с тобой не соглашусь. В нем несомненно что-то было, в этом глупом провинциале с такими странными глазами. Я даже скажу тебе что именно – в нем была страсть, подлинная страсть, та, что рождает вдохновение. В первый же раз когда он добился аудиенции у меня и вошел ко мне в комнату, вместе с ним вошла его страсть. И я уже тогда знала, что приближу его к себе, ибо человек, который умеет страстно войти в комнату, достоин стать любовником римской императрицы. И поверь, божественный, он меня не разочаровал. Но не подумай , дорогой, что я говорю лишь о любовном пыле – он все делал страстно, или, если хочешь, вдохновенно. Он вдохновенно рассказывал мне о своем Боге и вдохновенно восхищался Римом… Я тогда подумала, что у нас такого пыла уже не встретишь – мы слишком ценим изящество – ты ведь и сам, Божественный, выше всех своих царских титулов ценил звание «arbitrum elegantium» - арбитр изящного, а изящество плохо уживается со страстью. В этом молодом варваре с оливковой кожей, черными волнистыми волосами и миндалевидными глазами было что-то грозное как лавина… Он цитировал мне их священную книгу на своем языке, выпевал эти странные гортанные звуки, а я тогда подумала – их Бог совсем не такой как наши боги – он варварский, полный страсти, безмерный, какой-то пьянящий… Вот таким же был и этот юноша, и при этом он пытался быть одним из нас – говорил плоские комплименты на плохом греческом, флиртовал с половиной Рима, а потом приходил ко мне… Это было все равно что класть на дикого быка изящное дамское седло или исполнять на александрийской лютне варварские напевы. Но, клянусь Юпитером, это-то меня в нем и притягивало! Как это упоительно – знать что лишь тонкая расшитая ширма отделяет тебя от клокочущего жерла вулкана! Жаль, что я знала лишь одного иудея… Интересно, у них все мужчины такие?

5 ДОРИОН

Меня зовут Дорион. Я родилась в великом городе Александрии – греческой столице древнего Египта. Мой отец… о, вы наверное слышали о нем, он был великим художником. Собственно, в его мастерской я и познакомилась с Иосифом. Это было уже в Риме. Солнце клонилось к закату, с Тибра тянуло прохладой, в мастерской было немного сумрачно и пахло красками и маслом. Иосифа привел кто-то из его римских друзей и представил моему отцу:»Познакомься с историком Божественного Кесаря». Я, конечно же много слышала о нем, он был тогда моден – еврейский пророк, предсказавший Веспасиану корону, мятежный полководец, перешедший на римскую сторону, модный писатель… Я разглядывала его почти в открытую – красивое узкое лицо, миндалевидные глаза, а он ничего не замечал , он вглядывался в портреты, подолгу смотрел на каждый из них. Я тогда подумала, что он потрясен талантом моего отца, но позднее, когда мы уже были вместе , он объяснил мне, что для него, еврея, это было некое греховное чудо: «Не создавай изображения того, что летает по небу, живет на земле или под землей…» - он нараспев цитировал мне их священную книгу и объяснял , что создавать изображения это значит претендовать на место Бога, творить новый мир по своему образу и подобию. Я слушала его, лаская свое маленькое шелковистое божество, свою кошечку Изиду. В доме моего отца все было для него искушением – и загадочное мерцание глаз на портретах, и диспуты философов –атеистов, друзей отца, и вольные ночные празднества. Но самым большим искушением была для него я – мои зеленые глаза и рыжие волосы, мои кошачьи божества и кошачьи повадки. Для него, священника их таинственного Бога, я была не просто искушением, но и запретным плодом. Он мог жениться лишь на дочери своего народа, к тому же он был уже женат. Но моя запретная чуждость влекла его неодолимо, и он решился купить мою сладость своею кровью. Я не очень разбираюсь в варварских обычаях его народа, но он согласился принять бичевание словно преступник или раб, чтобы вытравить из своей крови прежнюю еврейскую жену и купить право на меня. Жарким июльским днем его привязали к столбу во дворе большой римской синагоги и палач начал отсчитывать удары. Я стояла на галерее в числе зрителей, тысячи людей собрались здесь, с ночи посылали рабов занимать им места, чтобы увидеть как придворный историк собственной кровью будет покупать право на дочь египетского художника… Все эти люди затаили дыхание, и в полной тишине был слышен лишь свист бича да голос, отсчитывающий удары. А я думала о том, что он мне говорил: по их вере душа человека заключена в его крови. С каждой каплей крови, падавшей теперь на землю, выходила его душа, связанная с его прежней женой, и освобождалось место для меня.

Вы спросили меня, господин прокуратор, что я думаю о его исчезновении? Я думаю, он просто хотел, чтобы его кровь впиталась в его родную землю, ведь тогда и душа его навсегда осталась бы здесь.

Лион Фейхтвангер.

ЭПИЛОГ

Он снова двинулся в путь, начал спускаться.  Он  слышал  шум  и  теперь удвоил осторожность. Он избегал широких троп, сгибался,  если  чувствовал,что может оказаться на виду, беззвучно ставил ногу. Но однажды  он  ступил неловко. Вниз покатился камень  и  упал  так  неудачно,  что  услышали  на дороге. А по дороге ехали  римские  конники,  они  остановились  и  начали

обыскивать склон горы.

   Зрение Иосифа уже не было таким острым, как его слух; он долго  не  мог понять, что это за люди обыскивают склон, - свои или  римляне.  Потом  они подошли ближе, и он увидел, что это римляне.

   На мгновение дикий страх захлестнул Иосифа и смыл, унес всю  его  силу.

Долгий путь прошел он сегодня, вверх, вниз, по крутым тропам, и  вдруг  от всей этой новой бодрости не осталось  и  следа.  Опять  он  был  стариком,сердце, которое до сих пор билось  так  легко,  лежало  в  груди  тяжелым,ноющим комом, ноги отказывались его держать, он опустился на землю.

   Но мало-помалу слабость прошла, и  к  нему  вернулось  прежнее  чувство огромного внутреннего покоя, и даже сверкнула  радость:  наконец-то  он  у цели. Ему бы погибнуть еще тогда - в первую войну, в расцвете молодых лет,в Галилее, а он увернулся от гибели и прожил на редкость бурную  жизнь,  и на свет появились его дети и книги, хорошие и плохие, и иные еще живут,  а иные развеялись прахом, и он был источником и  причиною  многого  зла,  но также и толики добра, а теперь, с таким опозданием,  ему  выпадает  случай наверстать непростительно упущенное тогда - умереть на войне, в Галилее.

   И вот он сидит в легком, прозрачном воздухе и смотрит на людей, которые приближаются к нему,  слабый  телом,  но  свободный  от  страха  и  полный ожидания.

   Солдаты подошли вплотную и увидели старого еврея. Они глядели на него с нерешительностью, а он на них - с любопытством.

   - Пароль, еврей! - потребовал наконец старший.

   - Я не знаю пароля, - ответил Иосиф.

   - Зачем ты сюда забрался? - спросили солдаты.

   - У меня много друзей в Галилее, - сказал Иосиф, - я тревожился за  них и хотел их разыскать.

   - И потому ты пробираешься тайными тропами, а не идешь по императорской столбовой дороге? - спросили они.

   А он ответил:

   - Я думал, что  императорская  столбовая  дорога  полна  императорскими солдатами. Так что старому человеку лучше держаться окольных путей.

   Солдаты засмеялись.

   - Это ты хитро придумал, - сказал старший, -  но  теперь  тебе,  верно,придется сделать крюк побольше прежнего. А вообще-то кто ты такой? Ведь ты не крестьянин и не галилеянин.

   - Я Иосиф Флавий, римский всадник,  -  ответил  Иосиф  и  показал  свое золотое кольцо; он заговорил по-латыни, меж тем как до  сих  пор  разговор шел по-арамейски.

   - Вон оно что! - засмеялись солдаты. - Ты принадлежишь к знати  второго ранга? Ну конечно, таким мы всегда и представляли себе римского всадника!

   -  Что  ж,  теперь  вы  видите,  -  сказал  Иосиф  дружелюбно,  -   что действительность иногда выглядит не так, как мы о ней  думаем.  Кстати,  у меня с собой надежный документ.

   И он  протянул  им  удостоверение,  которое  ему  выдали  в  Кесарии  в канцелярии наместника.

   Солдаты недолго рассматривали его документ.

   - Этот клочок папируса нам не указ, - сказали они. - Здесь  имеет  силу только одна подпись - Павла Басса.

   Иосиф задумчиво поглядел вдаль и промолвил:

   - Вашего Павла Басса я отлично знаю, и он меня отлично знает.

   Солдаты громко захохотали над этим евреем, над  этим  старым  шутником,который хочет выдать себя за друга их командующего Павла Басса.

   - Тогда почему же твой друг сам не сообщил тебе о предписании,  которое он издал? Всякого  еврея  и  вообще  обрезанца,  задержанного  на  дорогах

Галилеи, если он не местный и не  знает  пароля,  считать  лазутчиком.  Тыеврей? Ты обрезан?

   - Да, - сказал старик.

   Старший помолчал, потом медленно пожал  плечами,  это  было  почти  как извинение.

   - Та-а-ак! - сказал он. - Ты вроде  бы  человек  толковый  и,  конечно,понимаешь, что если мы с тобой не церемонимся, так это не по злой воле,  апо долгу службы.

   - Скажи спасибо своему другу Павлу Бассу, - прибавил кто-то.

   Иосиф внимательно оглядел солдат, одного за другим.

   - Я бы охотно сказал, - ответил он спокойно, - и вы бы хорошо  сделали,если бы дали мне такую возможность. Потому что  я  в  самом  деле  римский всадник и в самом деле хорошо знаю вашего Павла Басса.

   Его голос, взгляд, спокойствие,  с  каким  он  держался,  произвели  на солдат впечатление. И потом, он не был похож на лазутчика, -  едва  ли  на эту роль могли выбрать такого старого еврея с такой приметной  внешностью.

Но приказ есть приказ. К тому же  они  опаздывали:  разведывательный  рейд отнял больше времени, чем предполагалось вначале. Если они свяжутся с этим типом, то прибудут на место  еще  позже  и  получат  головомойку  по  всем правилам: а прикончить его - дело вполне законное.

   Но солдаты были неплохие ребята. Они принадлежали к числу тех, кто  уже давно служит в этих краях, нередко имели дело с евреями и видели в них  не только врагов.

   - Предписание  гласит:  будьте  гуманны  постольку,  поскольку  это  непротиворечит военным нуждам, - вслух подумал один.

   - Война есть война, - откликнулся другой.

   - Послушай, ты, - предложил старший Иосифу, - нам  нужно  в  Табару,  и времени у нас в обрез, но мы попробуем взять тебя с собой. Галопом  мы  не поскачем, но и шагом ехать не будем. Мы уж и так  опаздываем.  Это  как  в цирке. Кое-кто остается жив. Мы даем тебе шанс  на  выигрыш.  Мы  привяжем тебя к лошади, и ежели ты  выдержишь  -  стало  быть,  молодец.  Ну,  как,

дельное предложение?

   - По-моему, дельное, - отозвался тот, кто говорил первым, -  и  в  духе приказа. Скажи сам, еврей, - потребовал он у Иосифа.

   Иосиф посмотрел на него долгим, задумчивым взглядом.

   - Ты прав, сынок, - сказал он. - Именно в духе приказа.

   Они обыскали его.  У  него  было  несколько  монет,  остатки  припасов,документ из канцелярии в Кесарии и на  пальце  золотое  кольцо  дворянства второго ранга.

   - Это могут украсть, - решили они и все отобрали.

   Потом они спустились на дорогу и привязали Иосифа к  одному  из  коней.

Конника звали Филиппом, он был добродушный малый.

   - Я не буду слишком гнать, старина, - пообещал он и  дал  Иосифу  вина,чтобы тот подкрепился.

   Потом они тронулись.

   Дул ветер, воздух был свежий и пряный, рысь  не  слишком  скорая,  и  в первые минуты казалось вполне возможным, что старик выдержит.  Его  старые ноги бежали, он дышал равномерно, и они говорили:

   - Смотри, главное - не сдавайся.

   Но потом он стал задыхаться, потом споткнулся и упал. Платье  его  было разорвано, руки и лицо в крови; впрочем, это были только  ссадины,  ничего серьезного. Скоро он поднялся и побежал дальше. Потом снова упал, на  этот раз тяжелее, но изранил опять только руки и лицо. Филипп остановился,  еще раз дал своему пленнику напиться и позволил ему  минутку  передохнуть.  Но

потом Иосиф упал в третий раз, и на этот раз конь поволок  его  за  собой.

Несмотря на весну, толстый слой пыли уже покрывал дорогу, и это обернулось удачей для Иосифа, но были, разумеется, и камни, и  когда  Филипп  наконец остановился, старый еврей был весь в крови, глаза его закрылись, из  груди вырывался противный, надсадный хрип. Филипп что-то  крикнул  остальным,  и

они собрались вокруг Иосифа.

   - Как с ним быть теперь? - говорили они. -  Дело  ясное,  ты  проиграл.

Прикончим его? - размышляли они. - Или бросим так? Прикончить тебя, еврей,или так бросить? - обратились они к нему  самому.  -  Мы  точно  держались предписания, - объяснил еще раз старший, оправдываясь.

   Иосиф слышал  их,  но  не  понимал.  Они  говорили  по-латыни,  но  он,полиглот, понимал теперь только язык своей  земли;  и  потом,  он  не  мог произнести ни звука.

   - На мой взгляд, - предложил наконец кто-то из них, - оставим его здесь одного. Пакостей он уже никаких не натворит.

   Так они и сделали. Они подняли его и положили у  обочины  под  какой-то желтый куст, лицом в тень. И ускакали.

   А происходило все это на высоком плато, глухом и скудном, поросшем лишь редкими кустами, но теперь, весною, желтые цветы осыпали кустарник.  Иосиф лежал в ясном и  нежном  солнечном  свете  и  затуманивающимися  чувствами впитывал обрызганную желтизной пустыню и это ласковое, веселое солнце.

   Тот самый Иосиф, который приехал в Рим, чтобы Рим и весь мир  пронизать духом иудаизма,   Иосиф, который приветствовал полководца Веспасиана именем мессии,   Иосиф, который женился  на  Маре,  наложнице  Веспасиана,  а  потом  на египетской гречанке Дорион,   Иосиф, который возглавлял силы евреев в  Галилее,  а  позже  из  лагеря римлян вместе с победителями глядел, как горели Иерусалим и храм,   Иосиф, который был свидетелем триумфа Тита и  склонил  выю  под  иго  в

проеме его триумфальной арки,   Иосиф,   который   написал   воинственную   книгу   о   Маккавеях,    и льстиво-примиренческую "Иудейскую войну", и космополитски вялую  "Всеобщую историю", и пламенно патриотического "Апиона",

   Иосиф, который тщетно боролся за своего сына  Павла  и  был  виновником гибели своего сына Симона и своего сына Маттафия,

   Иосиф, который ел за столом трех императоров,  и  за  столом  принцессы Береники, и верховного богослова Гамалиила, и буйного Акавьи,   Иосиф, который постиг мудрость еврейских писаний, мудрость  богословов,мудрость греков и римлян и  который  неизменно  возвращался  к  последнему выводу Когелета, что все на  свете  суета,  и  тем  не  менее  никогда  не

следовал ему в своих поступках,   Этот Иосиф бен Маттафий, священник первой череды,  известный  миру  под

именем Иосифа Флавия, лежал теперь, умирая, на откосе  у  дороги,  лицо  и белая борода замараны кровью, пылью, слюной и конским навозом. Все пустое,обрызганное желтизной нагорье вокруг  и  ясное  небо  вверху  принадлежали теперь ему одному, горы, долины, далекое озеро, чистый окоем  с  одинокими

коршунами существовали только ради него и были лишь  обрамлением  для  его души. Вся страна была полна  его  угасающей  жизнью,  и  он  был  одно  со страной. Страна принимала его, и ее он искал.  Когда-то  он  искал  целого мира, но обрел лишь свою страну; ибо слишком рано искал  он  целого  мира.

День настал. Другой день, не тот, о котором он грезил прежде,  но  он  был доволен.

   Прошло несколько недель; от Иосифа не было никаких вестей, и тогда Мара обратилась к губернатору в Кесарии и к верховному богослову в Ямнии.

   Римские власти всполошились не на шутку:  ведь  речь  шла  о  человеке,принадлежавшем к знати второго ранга, о человеке, которого знали в Риме  и при дворе. Испуганный Гамалиил тоже делал все, чтобы  найти  Иосифа.  Было обещано высокое вознаграждение тому, кто доставит его живым  или  мертвым.

Но выяснить удалось только одно, -  что  в  последний  раз  его  видели  в Эсдраэле. Дальше все следы терялись. Нелегко было разыскать пропавшего  на земле, которую посетила война, ибо тысячами  и  тысячами  трупов  усеивало восстание эту землю.

   Миновал месяц. Наступила пятидесятница,  та  пятидесятница,  о  которой грезили за столом у доктора Акавьи, и кровавой была эта пятидесятница  для Иудеи. И наступил жаркий месяц таммуз, и  годовщина  дня,  когда  началась осада Иерусалима, и наступил месяц ав,  и  годовщина  дня,  когда  сгорели Иерусалим и храм. А следы Иосифа бен Маттафия, которого  римляне  называли

Иосифом  Флавием,  так  и  не  были  найдены.  И  пришлось  признать   его исчезнувшим без вести, и Гамалиилу пришлось расстаться с надеждой достойно похоронить  крупнейшего  из  писателей,  какой  был  у  еврейства  в  этом

столетии.

   И тогда богословы решили: "Как сказано  о  Моисее,  учителе  нашем:  "И никто  не  знает  места  погребения  его  даже  до  сего  дня"..."  И  все согласились, что единственный памятник, который суждено  иметь  Иосифу,  - это его труды.